В этот радостный день… - Устем Амир

Амир Устем

В этот радостный день…

К ужину он будет в порядке. Что бы ни произошло, к столу, за которым соберутся близкие, он подойдёт чистым, спокойным и опрятным. Одет он будет, как всегда, с иголочки. Иначе как же? Вскоре ему не понадобятся ни дорогой костюм, ни расческа, ни отчеты бухгалтера о финансовом состоянии «A-construction». Очень скоро ему вообще ничего не будет нужно.

Дулат в очередной раз справился с кашлем, вызвавшим рвотные позывы, и сплюнул в раковину. Сколько воды уже утекло, а алые завихрения всё продолжали кружиться у самого слива, никак не исчезая в нём. Поток вырывающейся под напором воды, словно нарочно хотел оставить на стенках умывальника вечное напоминание о минувшем и грядущем горе. Никогда раньше Дулат не видел столько крови, а потому считал, что боится её, но всё оказалось не таким уж и страшным. Не удержавшись, он сунул голову под струю и едва не взвыл – показалось, что ледяной кол пронзил затылок. Уж лучше бы так оно и было. Ведь он лишился всего. Не в одночасье, но капля за каплей, день за днем, один тяжелый вздох за другим. Благополучие, финансовый успех, счастливая, на взгляд сторонних наблюдателей, семейная жизнь, да даже стены особняка – всё держалось лишь на хлипкой вере в их подлинное существование. Никто не знал правды и знать не хотел. А нужно было лишь копнуть чуточку глубже, чтобы столкнуться с пугающей пустотой. Всё сгнило изнутри, и произошло это не вчера. Остальное было иллюзией. Теперь не стало и её.

Однако, к приходу гостей все будет порядке. Как был в порядке и Дулат, когда спустился в гостиную.

– Давно мы не собирались вместе, – обратился он к сидящим за столом, но глядя не на них, а рассматривая выставленные на домашнем баре напитки. Дорогой виски, элитные вина, приобретённые на аукционе, к которым никто не прикасался – они служили лишь доказательством возможностей проживающих здесь людей.

Выбор пал на Шеваль Блан, которым Дулат и наполнил свой бокал.

– Сегодня я позволю себе немного вольности. Когда, если не сейчас?

Сделав глоток, он осторожно опустился на стул во главе стола – его извечное место как за семейной трапезой, так и на совещаниях, и на званых вечерах, и при проведении благотворительных мероприятии, и в сотнях других мест, где он быть не хотел, но, в силу своего статуса, а может из-за своей неспособности говорить «нет», был обязан присутствовать мучительные 20 лет, изо дня в день, из года в год, из одного общества лицемеров в другое.

– Надеюсь, хоть сегодня вы меня выслушаете.

Будь этот день обычным, то совладать с собравшейся пятеркой стало бы делом непосильным, но день был особенным и это, казалось, понимали все. Дулат зачем-то кивнул. Затем еще и еще, и продолжал кивать, будто снова и снова пробуждаясь от микросна, пока, наконец, не решился продолжить свою речь:

– Я столько лет пытался вставить хоть слово в вашу бесконечную болтовню, ссоры и споры, вечные склоки, что теперь, когда вы все молчите, я даже не знаю, что сказать, – он выдавил из себя улыбку, но она лишь добавила трагичности его словам. – То есть, я то знаю, но с чего начать – вопрос сложный. Я просто буду честен.

Он провел языком по тонким, почти невидным губам, вобрал их внутрь, а затем резко разжал, издав, при этом, неприличный звук.

– Пвах! – Дулат засмеялся, глядя на женщину, потратившую большую часть своей жизни на то, чтобы казаться моложе своих лет. В шестнадцать она хотела казаться девочкой, едва вступившей в пубертатный период, в тридцать вела себя как школьница, а в сорок два притворялась, будто только вчера окончила университет. В ход шла хирургия, косметика, глубокие декольте и облегающая одежда, подсмотренные и скопированные у современной молодежи манеры и, конечно же, хорошо отрепетированный у зеркала взгляд невинной овечки.