Стелла - Ретинская Оксана Сергеевна

Чарльз Гэвис

Стелла

Глава 1

Теплый вечер в начале лета; солнце садится за длинную гряду поросших елями и тисами холмов, у подножия которых извивается и вытекает, следуя их изгибам, спокойная, мирная река. Напротив этих холмов, вдоль реки, раскинулись длинные луга, ослепительно зеленые от свежей травы и великолепно желтые от только что распустившихся лютиков. Вверху закатное небо мерцает и светится огненно-красным и насыщенным глубоким хромом. И Лондон почти в пределах видимости.

Это прекрасная сцена, какую можно увидеть только в нашей Англии,—сцена, которая бросает вызов поэту и художнику. В этот самый момент она бросает вызов одному из художников, так как в комнате коттеджа с низкими потолками и соломенной крышей, который стоит на краю луга, Джеймс Этеридж сидит у своего мольберта, его глаза прикованы к картине в рамке в открытом окне, его кисть и мальберт для рисования поникли в его праздной руке.

Бессознательно он, художник, создал картину, достойную изучения. Высокий, худощавый, изящно сложенный, с бледным лицом, увенчанным и обрамленным мягко струящимися белыми волосами, с нежными, мечтательными глазами, вечно ищущими бесконечного и неизведанного, он был похож на одну из тех фигур, которые старые флорентийские художники любили изображать на своих полотнах и которые, когда видишь даже сейчас, вызывают странную грусть и задумчивость.

Комната была подходящей рамкой для человеческого сюжета; это была настоящая мастерская художника – неопрятная, беспорядочная и живописная. Законченные и незаконченные картины висели или были прислонены к стенам, доспехи, старинное оружие, странные костюмы валялись на полу или безвольно висели на средневековых стульях; книги, некоторые в переплетах, от которых у знатока потекли бы слюнки, лежали открытыми на столе или были свалены в дальнем углу. И над всем царила тишина, не нарушаемая ничем, кроме шума воды, несущейся через плотину, или птиц, которые порхали у открытого окна.

Старик некоторое время сидел, слушая музыку природы и погруженный в мечтательное восхищение ее красотой, пока из деревни за домом не донесся бой церковных часов. Затем, вздрогнув, он встал, взял кисти и снова повернулся к мольберту. Прошел час, а он все работал, картина росла под тонкой, умелой рукой; птицы погрузились в тишину, красное медленно исчезло с неба, и ночь развернула свою темную мантию, готовая обрушиться на повседневный мир.

Такая глубокая тишина придавала ему сходство с одиночеством; возможно, старик чувствовал это так, потому что, взглянув на угасающий свет и отложив кисть, он приложил руку ко лбу и вздохнул. Затем он повернул картину на мольберте, с некоторым трудом, из-за мусора, прошел через комнату, нашел и закурил старую трубку из шиповника, снова опустился в кресло, устремил взгляд на сцену и впал в привычное для него мечтательное состояние.

Он так погрузился в бесцельные воспоминания, что открывшаяся дверь не смогла его разбудить.

Дверь открылась очень осторожно и медленно, и так же медленно и бесшумно молодая девушка, на мгновение задержавшись на пороге, вошла в комнату и остановилась, оглядываясь вокруг и на неподвижную фигуру в кресле у окна.

Она простояла целую минуту, все еще держась за ручку двери, как будто не была уверена в том, что ее ждут, как будто комната была ей незнакома, затем, слегка торопливо прижав руку к груди, она двинулась к окну.

Когда она сделала это, ее нога ударилась о кусок брони, и шум разбудил старика и заставил его оглянуться.

Вздрогнув, он уставился на девушку, словно пораженный мыслью, что она должна быть чем—то нереальным и призрачным – каким-то воплощением его вечерних грез, и поэтому он сидел, глядя на нее, его взгляд художника охватывал гибкую, изящную фигуру, красивое лицо с темными глазами и длинными, широкими ресницами, четко очерченными бровями и мягкими, подвижными губами, в восхищенном поглощении.

Возможно, если бы она повернулась и ушла от него, чтобы никогда больше не входить в его жизнь, он бы снова погрузился в страну грез и до конца своих дней считал ее нереальной и призрачной, но тонким, грациозным движением девушка пробралась сквозь лабиринт мусора и беспорядка и встала рядом с ним.

Он, все еще глядя вверх, увидел, что прекрасные глаза потускнели, что изящно изогнутые губы дрожали от какого-то сильного волнения, и вдруг тишину нарушил низкий, нежный голос:

– Вы Джеймс Этеридж?

Художник вздрогнул. Это были не слова, а тон, голос, который поразил его, и на мгновение он все еще был нем, затем он поднялся и, глядя на нее со слабым, дрожащим вопросом, ответил:

– Да, это мое имя. Я Джеймс Этеридж.

Ее губы снова задрожали, но все же, тихо и просто, она сказала:

– Вы меня не знаете? Я Стелла – ваша племянница, Стелла.

Старик вскинул голову и уставился на нее, и она увидела, что он дрожит.

– Стелла … моя племянница … ребенок Гарольда!

– Да, – сказала она тихим голосом, – я Стелла.

– Но, Боже милостивый! – воскликнул он в волнении, – как ты сюда попала? Почему … я думал, ты учишься в школе там, во Флоренции … Почему … ты пришла сюда одна?

Ее глаза блуждали от его лица к восхитительной сцене за ним, и в этот момент ее взгляд был странно похож на его собственный.

– Да, я пришла одна, дядя, – сказала она.

– Милосердные Небеса! – снова пробормотал он, опускаясь в кресло. – Но почему … почему?

Вопрос был поставлен не недоброжелательно, скорее, полный тревожного недоумения.

Взгляд Стеллы вернулся к его лицу.

– Я была несчастна, дядя, – просто сказала она.

– Несчастна! – мягко повторил он. – Несчастна! Дитя мое, ты слишком молода, чтобы знать, что означает это слово. Скажи мне, – и он положил свою длинную белую руку ей на плечо.

Прикосновение было единственным, что требовалось, чтобы свести их вместе. Внезапным, но не резким движением она скользнула вниз рядом с ним и положила голову ему на руку.

– Да, я была очень несчастна, дядя. Они были жесткими и недобрыми. Возможно, они хотели как лучше, но этого нельзя было вынести. А потом … потом, после смерти папы, мне было так одиноко, так одиноко. Не было никого-никого, кто заботился бы обо мне, кого заботило бы, жив человек или умер. Дядя, я терпела это так долго, как могла, а потом я … пришла.

Глаза старика потускнели, и его рука нежно поднялась к ее голове и пригладила густые шелковистые волосы.

– Бедное дитя! бедное дитя! – мечтательно пробормотал он, глядя не на нее, а на сумрак снаружи.

– Сколько могла, дядя, пока не почувствовала, что должна бежать, или сойти с ума, или умереть. Потом я вспомнила о тебе, я никогда тебя не видела, но я вспомнила, что ты был папиным братом и что, будучи одной крови, ты должен быть хорошим, добрым и верным; и поэтому я решила прийти к тебе.

Его рука задрожала на ее голове, но он на мгновение замолчал, а затем тихо сказал:

– Почему ты не написала?

На лице девушки появилась улыбка.

– Потому что они не разрешали нам писать, кроме как под их диктовку.

Он вздрогнул, и огненный свет вспыхнул в нежных, мечтательных глазах.

– Ни одному письму не разрешалось покидать школу, если их не читали директора. Мы никогда не гуляли одни, иначе я бы отправила письмо, неизвестное им. Нет, я не могла написать, иначе я бы сделала это и … и … попалась.

–Ты бы не ждала долго, дитя мое, – пробормотал он.

Она запрокинула голову и поцеловала его руку. Это был странный жест, скорее иностранный, чем английский, полный импульсивной грации страстного юга, на котором она родилась и выросла; он странно тронул старика, и он еще ближе притянул ее к себе, прошептав:

– Продолжай! Продолжай!

– Ну, я решила сбежать, – продолжила она. – Это было ужасно, потому что, если бы меня поймали и вернули, они бы…