Еще в античности чахотка заявила о себе как болезнь городов, где люди живут скученно, тесно и без должной гигиены. Если греческие полисы вмещали в себя обозримое количество постоянных жителей, то древний Рим, столица постоянно растущей империи, разросся до настоящего мегаполиса-молоха. Еще задолго до эпохи императоров здесь строили и сдавали внаем многоэтажные и многоквартирные доходные дома казарменного типа, где жильцы ютились иногда в крошечных комнатушках даже без окон. Идеальные условия для чахотки. Кровохаркающий больной назывался «хемофтизикус» (haemophthisicus)[73]. Драматург Плавт, никогда не употребивший ни единого бранного слова или резкого выражения, упоминал в своих комедиях о том, как кого-то «стошнило собственными легкими» (pulmoneum vomere)[74].
В Средневековье, должно быть, немалую роль в распространении чахотки сыграла привычка людей плеваться. Тогда верили, что слюна защищает от грозящей беды: троекратный плевок прогонял дьявола и злых духов[75]. Плевали везде: на улицах, в жилище, даже в церкви. Социолог Норберт Элиас в своем главном труде «О процессе цивилизации» посвятил этой теме целую главу. Он пишет, что плевание было принято даже среди западноевропейского дворянства, даже в трапезных во время застолья. Перемещения больших людских масс во время Крестовых походов также способствовали распространению инфекционных болезней[76].
Поскольку средневековая Европа была населена неплотно, чахотка не играла большой роли. Зачастую ее даже не узнавали, она протекала хронически, незаметно, медленно сводя больного в могилу. Европейское население выкашивали проказа и чума, их боялись сильнее всего.
В XVI и XVII веках хроническая хворь стала привлекать больше внимания, поскольку даже царствующие особы болели туберкулезом, среди них – представители династий Бурбонов и Валуа[77]. Например, Карл IX, в чье краткое царствование во время Варфоломеевой ночи в 1572 году в Париже католики устроили резню гугенотов. Карл часто кашлял кровью, и после его смерти в 1574 году в возрасте 24 лет во время вскрытия в его легких были обнаружены каверны. Болели чахоткой и английские Тюдоры[78].
C XVII века заболеваемость чахоткой возросла. Причиной стали рост городов и недостаток гигиены. В Средневековье любили бани, а вот горожане XVII века начали бояться воды после эпидемии сифилиса, захлестнувшей Европу в эпоху Возрождения, в результате бани были закрыты[79]. Особенности одежды того времени тоже очевидным образом влияли на распространение чахотки. Из-за тесных шнурованных корсетов у женщин легкие не могли дышать в полную силу, отчего дамы были предрасположены к легочным заболеваниям. Еще один экстравагантный элемент женской моды сыграл свою роль в истории болезни: длинные подолы, волочившиеся за платьем по земле, оборки, длина которых свидетельствовала о социальном статусе и общественном положении хозяйки. Именно эти шлейфы заметали с улицы в дом всякую грязь и микробов[80].
С этого времени всё чаще можно обнаружить свидетельства того, что чахоткой болели художники и их семьи. Чахотка стала проклятием для семьи Рембрандта[81]. Его жена, дочь знатного горожанина, Саския, чью красоту художник запечатлел на многочисленных полотнах и рисунках, в детстве осталась сиротой, когда ее мать умерла от чахотки. Трое детей Рембрандта и Саскии умерли в младенчестве. Во время четвертой беременности Саския заболела и впоследствии не смогла кормить новорожденного сына Титуса, ребенку взяли кормилицу. Рембрандт изобразил свою умирающую жену на одном трогательном рисунке. Саския скончалась, вероятно, от туберкулеза 14 июня 1642 года. Натурщица и сожительница Рембрандта Хендрикье Стоффельс, воспитавшая его сына Титуса, умерла от чахотки в 1663 году. Спустя пять лет та же болезнь унесла и 27-летнего Титуса.
В том же XVII веке жертвой чахотки стал Жан-Батист Поклен, известный миру под именем Мольера[82]. Тринадцать лет он колесил по Франции со своей труппой странствующих артистов и, вероятно, в этот период и заразился туберкулезом. Вскоре после того как Людовик XIV пригласил труппу в Версаль, Мольер перенес обширное легочное кровотечение. Он прожил после этого еще восемь лет, и эти годы прошли в постоянной борьбе не только с недугом, но и с врачами парижского медицинского факультета, которые норовили его лечить, прописывая клистиры и пуская кровь, отчего ему становилось только хуже. Не случайно Мольер считал, что его пользуют дилетанты, и от души поиздевался над беспомощными недоучками в своих пьесах.
Когда Мольер писал комедию «Мнимый больной», он сам был уже смертельно болен. Во время представления 17 февраля 1673 года, когда автор играл роль мнимого больного, на сцене его мучил тяжелый приступ кашля. Он доиграл пьесу до конца и скончался вскоре после финала от легочного кровотечения, не успев даже снять костюм.
Один из крупнейших живописцев эпохи рококо Антуан Ватто, живописец «галантных празднеств» (fêtes galantes), сам мог пережить этот праздник жизни только в своем воображении[83]. Он писал пастельными красками ликование жизни, радость бытия, чрезмерную утонченность и изысканность умирающего рококо. Его полотна – невесомые воздушные сны о жизни, лишенной малейшей заботы и тяжести: пикники на природе под неизменным солнцем, музыкальные концерты в саду, изящные дамы в мерцающих шелковых платьях, кавалеры, воплощенная галантность и внимательность. И всё же на этих полотнах лежит отпечаток печали, ощущения конечности всей этой красоты и легкости. Вероятно оттого, что Ватто болезненно ощущал собственную смертность. Чахоточный больной, он кашлял кровью у себя в мансарде под крышей. Как и Мольер, он чувствовал, что его допекают врачи-шарлатаны. Перед кончиной он набросал рисунок, который сохранился в виде резцовой гравюры: знахари-шарлатаны с клистирами преследуют пациента.
Философ культуры и журналист Эгон Фридель писал о художнике: «Ватто умирал от чахотки, и вся его жизнь, всё его творчество были чахоточной эйфорией. Само рококо было умирающей эпохой, и его жизнерадостность и жизнелюбие не что иное, как своего рода туберкулезная чувственность и последняя попытка обмануть смерть. Яркий румянец на их щеках – это следствие лихорадки, так называемые гектические пятна»[84].
Фридель писал о Ватто уже в другую эпоху, когда бактериология была развита как наука, с помощью понятий и образов, уходящих корнями еще в античность. В конце XVIII века эти образы приводят к новому, возвышенному пониманию болезни, и прежде всего туберкулеза.
Начиная с XVIII века толкование и изображение чахотки изменились. Романтики видели в чахотке не просто болезнь, но способ познания и просветления. Чахотка превратилась в «романтическую лихорадку», смертельную, но чувственную, окрыляющую дух и облагораживающую.
Часть II. Романтическая лихорадка
1. Воплощенное страдание
В XIX веке врачи распознавали чахотку по типичному «кладбищенскому кашлю», он же «кладбищенский йодль»[85], по хронической температуре, испарине, приступам удушья и потере веса. Но лечить болезнь не умели и не понимали ее причин.
Чахотка поражала прежде всего молодых и была самой частой причиной смерти среди населения от 15 до 30 лет. В Пруссии в 1890 году 44 % всех смертельных случаев во всех возрастных группах приходилось на чахотку[86],[87]. Молодые люди заболевали и умирали в том возрасте, когда самая пора влюбляться, жениться, рожать детей. «Для больного время самой большой любви совпадает со временем смерти»[88].