Молчишь? Нет, теперь уж читай!
Повадился мельниковский класс срывать уроки! Сейчас это выражалось в демонстративном внимании, с каким они развесили уши
Надя Огарышева читала крамольное сочинение срывающимся голосом, без интонаций:
«Если говорить о счастье, то искренно, чтобы шло не от головы. У нас многие стесняются написать про любовь, хотя про нее думает любая девчонка, даже самая несимпатичная, которая уже не надеется. А надеяться, по-моему, надо!..»
Тишина стояла такая, что даже Сыромятников, который скалился своей лошадиной улыбкой, вслух засмеяться не рисковал. Девчонки те вообще открыли рты
«Я, например, хочу встретить такого человека, который любил бы детей, потому что без них женщина не может быть по-настоящему счастливой. Если не будет войны, я хотела бы иметь двоих мальчиков и двоих девочек»
Сыромятников не удержался и свистнул в этом месте, за что получил книгой по голове от коротышки Светы Демидовой.
Надя продолжала, предварительно упрямо повторив:
«двоих мальчиков и двоих девочек! Тогда до конца жизни никто из них не почувствует себя одиноким, старшие будут оберегать маленьких, вот и будет в доме счастье.
Когда в последнее время я слышу плохие новости или чье-нибудь нытье, то думаю: но не закрываются же роддома, действуют, значит, любовь случается, и нередко, а это значит, что грешно клеветать на жизнь, грешно и глупо! Вспоминается, как светилась от радости Наташа Ростова, когда она, непричесанная, в халате, забывшая о приличиях высшего света, выносит гостям пеленку показать, что у маленького желудок наладился Здесь Толстой влюблен в жизнь и в образ матери! Кстати, именно на этих страницах я поняла, что Толстой окончательный гений!»
Светлане Михайловне демонстративно весело стало:
Ну слава богу! А мы все нервничали: когда же Огарышева окончательно признает Толстого?!
А Надя пропустила издевку мимо ушей и сказала последнюю фразу:
Я ничего не писала о труде. Но разве у матерей мало работы?
Класс молчал.
Надя стояла у своей второй парты с листками и глядела не на товарищей, а в окно, и все мотала на палец колечко волос
Ну и что? громко и весело спросил учительницу Генка.
И весь девятый «В» подхватил, зашумел облегченно и бурно:
А действительно, ну и что? Чем это неправильно?
Ну, знаете! только и сумела сказать Светлана Михайловна. Куда-то подевались все ее аргументы Она могла быть сколь угодно твердой до и после этой минуты, но сейчас, когда они все орали «ну и что?», Светлана Михайловна, вдруг утратив позицию, почувствовала себя ужасно, словно стояла в классе голая
А Костя Батищев нашел, чем ее успокоить:
Зря вы разволновались, Светлана Михайловна: она ведь собирается заиметь детей от законного мужа, от своего не чужого!
А ну хватит! кричит Светлана Михайловна и ударяет изо всех сил ладонью по столу. Край света, а не класс Ни стыда ни совести!
Потом у нее наверняка болела ладонь
* * *
Дверь кабинета истории приоткрыла немолодая женщина в платке и пальто, с пугливо-внимательным взглядом.
Разрешите, Илья Семенович?
Входите
Женщина боком вошла, подала ему сухую негибкую руку:
Здравствуйте
Напрасно вы ходите, товарищ Левикова, честное слово.
Почему напрасно? Она присела и вынула платок. Я уж не просто так, я с работы отпрашиваюсь
Не плакать надо передо мной, а больше заниматься сыном.
Но вчера-то, вчера-то вы его опять вызывали?
В дверь заглянула Наташа:
Илья Семенович Извините, вы заняты?
Он покосился и жестом предложил ей сесть, не ответив.
Я только две минуточки! жалобно обратилась родительница теперь уже к Наташе. Та смущенно посмотрела на Мельникова, села поодаль.
Я говорю, вчера-то вы опять его вызывали
Вызывал, да. И он сообщил нам, что Герцен уехал за границу готовить Великую Октябрьскую революцию. Вместе с Марксом. Понимаете Герцен! Это не укладывается ни в одну отметку.
Вова! громко позвала женщина.
Вова, оказывается, был тут же, за дверью. Он вошел, морща нос и поводя белесыми глазами по сторонам. Левикова вдруг дала ему подзатыльник.
Чего дерешься-то? хрипло спросил Вова; он, конечно, ожидал этого, но попозже; он недопонял, почему сразу, уже на входе
Ступай домой, олух, скорбно сказала ему мать. Дома я тебе еще не такую революцию сделаю И заграницу
Это не метод! горячо сказала Наташа, когда Вова вышел, почесываясь. Левикова поглядела на нее, скривила губы и не сказала ничего. Обратившись к Мельникову, ее лицо опять стало пугливо-внимательным. И все время был наготове носовой платок.
Стало быть, как же, Илья Семенович? Нам ведь никак нельзя оставаться с единицей, я уже вам говорила Ну выгонят его из Дома пионеров, из ансамбля этого И куда он пойдет? Вот вы сами подумайте Обратно во двор? Хулиганить?
Мельников испугался, что она заплачет, и перебил, с закрытыми глазами откинувшись на спинку стула:
Да не поставил я единицу! «Три» у него. «Три» удовлетворительно
Вот спасибо-то! встала, всплеснув руками, женщина.
Да нельзя за это благодарить, стыдно! Вы мне лишний раз напоминаете, что я лгу ради вас, взмолился Илья Семенович.
Не ради меня, нет начала было Левикова, но он опять ее перебил:
Ну во всяком случае, не ради того, чтобы Вова плясал в этом ансамбле Ему не ноги упражнять надо, а память и речь, и вы это знаете!
Уже стоя в дверях, Левикова снова посмотрела на Наташу, на ее ладный импортный костюмчик, и недобрый огонь засветился в ее взгляде. Она вдруг стала выкрикивать, сводя с кем-то старые и грозные счеты; такой страсти никак нельзя было в ней предположить по ее первоначальной пугливости:
Память? Память это верно, плохая И речь А вы бы спросили, почему это? Может, у него отец потомственный алкоголик? Может, парень до полутора лет головку не держал, и все говорили, что не выживет? До сих пор во дворе доходягой дразнят!
Слезы сдавили ей горло, и она закрыла рот, устыдившись и испугавшись собственных слов.
Извините. Не виноваты вы И которая по русскому тоже говорит: память и по физике
И Левикова вышла.
Молчание. Наташе показалось, что угрюмая работа мысли, которая читалась в глазах Мельникова, не приведет сейчас ни к чему хорошему. Поэтому с искусственной бодростью сказала:
А я вот за этой партой сидела!..
Он озадаченно поглядел на стол, на нее
Извините меня, Наташа.
Он вышел из кабинета истории
* * *
и рванул дверь директорского кабинета.
Сыромятников, почему-то оказавшийся в приемной, шарахнулся от него.
Директор, Николай Борисович, собирался уходить. Он был уже в плаще и надевал шляпу, когда появился Мельников.
Ты что хотел? спросил директор, небрежно прибирая на своем столе.
Уйти в отпуск. Мельников опустился на стул.
Что? Николай Борисович тоже сел просто от неожиданности. Как в отпуск? Когда?
Сейчас.
В начале года? Да что с тобой? Николая Борисовича даже развеселило такое чудачество.
Я, видимо, нездоров
Печень? сочувственно спросил директор.
Печень не у меня. Это у географа, у Ивана Антоновича
Прости. А у тебя что?
Да так общее состояние
Понимаю. Головокружения, упадок сил? Понимаю
Могу я писать заявление?
Илья, а ты не хитришь? Может, диссертацию надумал кончать? прищурился Николай Борисович.
Мельников покрутил головой.
Это уже история
А зря. Я даже хотел тебе подсказать: сейчас для твоей темы самое время!
Прекрасный отзыв о научной работе и могучий стимул для занятий ею, скривился Мельников и, отойдя к окну, стал смотреть во двор. Николай Борисович не обиделся, лишь втянул в себя воздух, словно заряжаясь новой порцией терпения: он знал, с кем имеет дело.
Слушай, ты витамин бэ двенадцать не пробовал? Инъекции в мягкое место? Знаешь, моей Галке исключительно помогло. И клюкву повышает гемоглобин! И печенку не магазинную, а с базара