Счастье со вкусом полыни - Элеонора Гильм

Элеонора Гильм

Счастье со вкусом полыни

© Гильм Э., 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Пролог

Окунули ее в жидкое пламя, залили в глотку три бадьи кипятка, чтобы внутренности спеклись. Аксинья слышала, как молится женщина, как воет ветер за окном, как скребут ветки по крыше.

Не открывая глаза, она ощупала живот. Сколько дней лежит в бреду? Неведомо.

Живот оказался плоским. Тот, кто сидел в утробе ее, вышел наружу. Живой ли, мертвый ли, Аксинья не знала. Огонь, горевший внутри, лишал сил и намекал, что сын не выжил. Она попыталась открыть глаза, но веки, словно сшитые чьей-то дерзкой рукой, отказывались свершить сие нехитрое действо.

Кто-то погладил ее запястье шершавой рукой, промычал что-то, и Аксинья вспомнила Горбунью.

 С-с-сын, сын мой Что с ним?  Она говорила и говорила, но никто не спешил отвечать.  Сын, сын, сын, сын!

Тело предавало ее, рука только мелко дрожала под ласковыми поглаживаниями повитухи. Аксинья знала, что не вынесет и мига страшной неопределенности. Увидеть тельце, рыдать, просить о милости

 Аксинья, тебе лучше?  Она узнала голос Анны Рыжей и попыталась повторить завязшее в зубах слово.  Ты чего шепчешь-то? Не пойму я.

Аксинья все растягивала губы: «Сын». Трясущимися руками она провела по векам не сшиты ли? Нет, значит, можно разлепить.

Она с трудом открыла глаза. Сразу ударило по зрачкам пламя свечей. Горбунья сидела возле ложа, Рыжая Анна держала миску в руках, что-то жидкое плеснулось на половицы. Она подняла на Аксинью тревожный взгляд, повернулась к Горбунье, а та только крутила длинным носом из стороны в сторону.

Издеваются, что ль? Аксинья хотела поколотить всех. За глупость, непонятливость, за то, что погубили ее дитя. Если бы она могла сама Гнев придал ей сил, и Аксинья попыталась встать, да только тело противилось.

Глава 1. Семья

1. Возвращение волка

Шла вторая неделя Поста, вечер обитатели дома проводили в тихих разговорах.

 Когда уж вернутся они? Истосковалась я по голубю своему ненаглядному.  Молодуха с ладным, чуть оплывшим лицом переплетала нитки на ткацком стане. Тонкие проворные пальцы выполняли непростую работу играючи, бело-коричневая пестрядь[1] рождалась на глазах.

 Настанет срок приедут,  с показным равнодушием отвечала ей вторая, занятая вышивкой.

Она переступила порог четвертого десятка, но морщины почти не коснулись гладкого, чуть смугловатого лица. Темные, вытянутые к вискам глаза, смоляные брови и ресницы выдавали толику инородческой крови. Волосы прятались под светлым убрусом, что плотно обхватывал голову, но всякий бился бы об заклад, что косы ее темны, словно грива вороного коня.

 Аксинья, ты не меньше моего ждешь. Только изображаешь равнодушную да спокойную.  Молодуха выпустила из рук нити, резко встала, охнула и схватилась за поясницу.

 Ты, Лукаша, не гневайся. Дитю покой в утробе нужен. А что ж до меня Боюсь: Хозяин вернется и вновь покоя не будет.

 Слышала я все Все! Как вы там  Лукаша подошла к большому бронзовому шандалу[2], поправила свечку, что зависла в печальном поклоне.

 Мне смущаться уж нечего. Сама знаешь и в кипяток ныряла, и по ледяному полю ходила.  Аксинья смотрела на молодуху словно на малое, неразумное дитя.  А с грехами мне самой жить Бога гневить.

 Да ты прости, подруженька. Вырвалось лишнее слово сгоряча.

 Подслушивала-то зачем?

Лукаша поймала ее чуть насмешливый взгляд. Руки Аксиньи не прерывали ни на минуту работы, нить выходила ровной, гладкой, словно волосы той, что не приносила еще дитя.

 Проснулась да пошла до нужника. Случайно там оказалась.  Краска залила ее милое лицо. Лукаша еще не научилась усмирять предательский румянец.

Аксинья давно, от матери, слыхала, что молодость уходит вместе с умением мучительно, резко краснеть. Научишься врать постареешь.

 Скажу, ежели знать хочешь Только за дверцей глянь нет ли Нютки моей? Ей, ребенку, слышать срамные слова не надобно.

Лукаша послушно выглянула из светелки, поправила лазоревый убрус, обошла вокруг Аксиньи, словно хоровод вокруг весенней березки водила.

 Ты с ним, со Степаном, жить как жена будешь?

 А это как он велит. Хоть как жена, хоть как служанка последняя, в хлеву выгребать загаженную солому. Подневольная я.  Аксинья наконец отвела глаза от Лукаши. И самой себе не призналась бы, что разговор для нее тягостен.

Как дать разумный, спокойный ответ на те вопросы, что терзают денно и нощно?

 По сердцу он тебе иль нет? Гляжу и понять не могу. Зубами щелкаешь, как волчица, от одного имени кривишься, а там  Лукаша оборвала себя на полуслове.

Аксинья представила, как молодая женщина прижималась к шершавой бревенчатой стенке, слушала, замерев, и закрывала рот ладошкой, чтобы не вырвался вскрик негодования или изумления. Вернулась под бок к мужу, прильнула теплым, зовущим телом к его спине, гладила жадными ладонями, ощущая непонятную жажду, а потом со вздохом отодвигалась запрет пастырей строг[3].

 Бывают чувства ровные, ясные, точно погожий летний день. Так у тебя с мужем. Степан и я буря и деревья, что клонятся к земле. Гляжу на него, поднимается что-то к горлу. Плакать тянет, и кричать, и смеяться все сразу.  Аксинья, обычно сдержанная, серьезная, чувствовала, что слова рвутся из нее, текут полноводной рекой.

Люб не люб, она и сама не могла сказать, что кипело в котле ее души. Ярость, обида, воспоминания о предательстве: кто оставил ее, беззащитную, с ребенком и не удосужился появиться ни разу за долгие восемь лет? Жгучая благодарность за помощь, за мешки с зерном Желание прижаться крепко-накрепко, превратить наглую усмешку во взгляд, полный восхищения. Все, что бурлило в ней сейчас, требовало выхода.

 Потехе дурно стало! Мамушка!  белым вихрем ворвалась в светлицу синеглазка лет десяти. По взволнованному голосу ее Аксинья и Лукаша поняли: дело серьезно.

Девчушка припустила вниз по лестнице. Резные перила, невысокие ступени были удобны для маленьких женских ног. Аксинья, подобрав подол домашней рубахи, побежала вслед за ней, словно не давили три прожитых десятилетия.

 Да куда же вы?  Лукаша медленно спускалась, держась правой рукой за перила, левой окутывая живот, защищая его.

В переплетении сеней, жилых и нежилых клетей прятался небольшой закуток, где обитал Потеха. Стены, увешанные пучками трав, ветками малины и смородины. На лавках корзины с шиповником и вяленой рябиной. Живой дух пижмы и тысячелистника витал здесь, словно на луговой окаемке леса.

 Потеха, ты чего ж удумал?  Аксинья с тревогой вглядывалась в небольшого человечка, который скрючился на лавке под рваным одеялом.

 Помирать пора, Окшушенька,  неразборчиво пробормотал он и обхватил узкую ладонь женщины непомерно крупной рукой, что, казалось, принадлежала более молодому и сильному мужчине.

 Да куда ж тебе помирать? Что стряслось, Потеха?

 Шел, шел да упал, полешки по кухне рассыпал. Мамушка, помоги Потехе. Как без него?  Девчушка схватила со стены зеленый пучок, трясла им, словно мать не видела травяного изобилия.

 Нюта, угомонись. Мне с хворым поговорить надобно Ромашку оставь в покое и верни на крюк.

Аксинья подвинулась к старику поближе, так, что тепло ее крепкого тела перетекало в его изнуренную плоть.

 Пора мне отдохнуть, девонька. Да и на кой нужен я, штарый пень?  Потеха обращался к ней словно к босоногой хохотушке.

 Как мы без тебя? Нютка следом за тобой ходит, слово ловит. А Хозяин  Она долго увещевала Потеху, заваривала травы, вливала их в ставший покорным и жадным рот, терла шерстяной рукавицей руки и ноги, просила помощи у матери-природы.

Потеха стал для Нютки дедом, которого не успела она узнать, старшим добрым другом для Аксиньи и Лукаши, а уж с Хозяином дома, Степаном Строгановым, старика связывало что-то особое, сокровенное, уходящее в такую глубь, какой Аксинье никогда не узнать.