* * *
Упокой, Господи, души усопших раб Твоих: родителей моих, сродников, благодетелей Василия, Анны, Федора, Матвея Аксинья шептала слова молитвы, перед взором ее проходили те, о чьем упокоении она просила.
Отец умелый гончар и видный мужчина, крепкий, разумный, и невзгоды не смогли согнуть его спину. Мать воплощение доброты и благости. Брат несчастный Феденька, который любил и защищал младшую сестру, грешницу. Матвейка Здесь по лицу Аксиньи лились бесконечные слезы, сердце, должное просветлеть, преисполниться благости, сжималось от бесконечной вины.
И за Степана Строганова, благодетеля моего, прошу, шептала она на исходе молитвы и сил, когда свеча догорала и мрак клубился за окном словно черный кот.
Дочку давно сморила шелковая ночь, она, укутавшись пуховым одеялом, видела третий сон. Аксинья, терзаемая муками совести, все не спала. Суббота четвертой седмицы Великого поста истончалась, уходила в прошлое вместе с молитвами и страхами.
* * *
Ручей бежал, позвякивая серебряными колокольчиками, окатывал ледяной водицей поваленный ствол вековой сосны. Аксинья в одной рубахе сидела на том дереве, опустив пятки в ручей. Солнце пригревало ее темную непокрытую голову, уши ловили жужжание пчел, и жизнь казалась легкой и благодатной. Она закрыла глаза, уйдя в негу и
Обнаженных ног коснулось что-то теплое, мягкое, пощекотало колени. Она, не открывая сонные глаза, протянула руку, коснулась густой шерсти и, ни капли не убоявшись, впилась ласковыми перстами в лохматый бок, зверь отвечал ей довольными звуками. Перекатывались мощные мышцы, волк, чуть повозившись, привалился к ее ноге, обдав шерстяным жаром.
Устал с дороги? спросила Аксинья, продолжая гладить зверя.
Тот не отвечал, лишь рыкнул что-то неясное, не гневливое скорей усталое.
Как жить мне теперь? Она открыла глаза, чтобы вглядеться в существо, что застыло покорной глыбой у ног.
Светлая шерсть с бурыми подпалинами на спине и боках, мощная грудь, заостренная морда с черным, влажно поблескивающим носом, прикрытые пушистыми веками глаза. То ли дикий волк, то ли мирный пес, то ли
Степан? спросила она.
Волк насторожил уши, открыл очи темно-синие, злые, поглядел так, словно сказала она что-то непотребное, гадкое, обидное.
Да что ж ты со мною так? По сердцу ты мне, да не ланью хочу быть волчицей твоей Волк не дал договорить. Он вцепился острыми зубами в ее ногу, и раздирал плоть, и клыки окрасились кровью. А крик так и не сорвался с губ Аксиньи.
Скоро настало утро, петухи заголосили, окаянные птицы, выдернули из ночной неги и ночных страхов. Строганов, синеглазый волк, ночевал в ее снах.
* * *
Постная трапеза собрала всю семью за длинным столом.
Да, они могли считать себя семьей. Лукерья с дитем Пантелеймона Голубы в утробе, счастливая жена и хозяйка. Аксинья, оставшаяся в доме то ли наложницей, то ли служанкой; довольная Нюта, дочь Степана Строганова; Потеха, старый слуга, еще не оправившийся от недуга.
Ты, Акшинья, хитрая душа, щурился Потеха на знахарку. Лиша, да не рыжая, а чернобурая. Он звучно хлебал грибные щи, постукивал ложкой по дну миски.
И в чем моя хитрость? Аксинья, раскладывавшая да перекладывавшая воспоминания о ночном звере, против воли улыбнулась.
Взяла да поштавила на ноги штарика. Мне ужо в могилу пора. Нешпроста, ой нешпроста, шепелявил старик.
Дед, как не знать! Радеет о тебе, мамушка, ввернула Нютка и, поймав строгий взгляд родительницы, поперхнулась.
Сколь ни вбивала Аксинья в пустую дочкину голову правила да поучения все без толку. «Не перебивай старших. Веди себя скромно. В церкви не разглядывай людей, молчи во время службы», словесные ручьи текли мимо синеглазой Нютки.
Ради Штепана штаралашь-то, ради него, ненаглядного. Вижу, ждешь его, дождатьша не можешь. Рашкажу Штепану, как исцелила ты меня, похвалю. Да рашшкажу о Потеха отложил ложку и уставился на Аксинью. Темное его лицо в глубоких прожилках морщин, с клочковатой седой бородой, являло собой воплощение лукавства.
Одолели вы все меня! Мочи нет! Каждый норовит сказать. Аксинья с грохотом отодвинула лавку, Потеха качнулся, но улыбки с лица не убрал. Наелась досыта.
Ты, девонька, не кричи
Какая тебе я девонька! Года мои велики, а ум мал. Аксинья взяла свою миску и потянула к себе посудину Потехи.
А ты забери. Старик не отдавал миску и улыбался беззубым ртом, и тут же гнев Аксиньи спрятался под рукав. Как можно злиться на седого шалуна?
Лукаша, Аксинья и Нютка суетились, убирали со стола, отмывали миски да канопки[4], гремели кадушками, натирали горшки песком, по дому уже разносился тихий, вкрадчивый напев.
Вечерами в клетушке Потехи возле печи собирался люд. Аксинья и Лукаша не могли преодолеть этого зова и шли в клеть, смущались, старались не замечать запаха мужского пота и конного двора.
Семеро служилых, оставленных Строгановым для порядка и защиты при доме, не пропускали вечера, приходили послушать старика. Устраивались на лавках в темном углу, от женщин отводили глаза, но от их шепота, смеха, глубокого дыхания в доме становилось жарко. Занимались всякий своим делом: чистили оружие, строгали что-то из деревяшек, чинили сбрую.
Добрый старик, устроившись у печки, начинал говорить нараспев, и слова его лились, текли, заполняли стряпущую[5], все внимали ему, не замечая шепелявости.
Нютка старалась быстрее управиться с бесконечной домашней работой и, открывши рот, внимала Потехе. Аксинья и Лукаша не выпускали из рук веретенца, за напевами старика не забывали о деле, а девчушка вся уходила в былины о славном богатыре.
Нютка закрывала глаза, представляла Хозяина с мечом в руках бьющимся с огромной змеей да младыми змеенышами. Видела она, как добрый конь переступает ногами и давит нечисть, как пот катится градом и цепляется за брови, как застилает боль синие глаза. Нютка слушала словно в теплую водицу окуналась. Мать прогоняла ее в горницу за сладким ночным сном, она все противилась и просила старика: «Расскажи еще про Добрыню».
* * *
Я штарый, и то слышу. Старик показал пальцем вниз. Псы наши лают, чертяки. А теперь шкулят, как щенки. К чему бы?
Голуба! Лукаша подскочила с лавки, охнула, обхватила свой большой живот, жалобно глянула на Аксинью.
Ты не спеши, открою ворота.
Я раньше! Нютка подхватила сарафан так, что замелькали ноги в шерстяных чулках. Приехали! Наконец-то!
Тулуп да платок накинуть не забудь!
Аксинья проворно спускалась по лестнице, слышала довольные вопли Нютки, смех Голубы, низкий голос Хозяина, разговоры служилых, лай взбудораженных псов, ржание коней всю суету и многоголосицу, что сопровождает обычно появление ватаги.
Она шла все медленнее и хотела бы, чтоб ступеньки были неисчислимыми. Отсрочить эту встречу, обмен взглядами у мира на виду. Всем до единого от Лукаши до служилых любопытно, что скажет да как посмотрит Строганов на ту, что недавно поселилась в его доме, на мать ребенка, на строптивицу и греховодницу.
Батюшка! Нютка повисла на Степановой шее, обхватила ручонками его заметенную снегом шубу.
Буде! Он осторожно опустил дочку на пол, но Аксинья видела порыв Нютки доставил ему несказанное удовольствие.
Голуба! Лукаша рванулась к мужу, забыв о своей тяжести.
Тот скинул с головы меховую шапку, обхватил молодую жену, захохотал, словно ретивый конь, хотел поцеловать в подставленные губы, да не решился не пристало лобзаться на людях.
Аксинья стояла в стороне. Счастьем веяло от всех четверых: незамутненный восторг от встречи, радость без края. А она, приблудная собачонка, наблюдала за ними в тоске.
Голуба отбросил извечную боязнь «что люди скажут?», прижался губами к Лукашиному ласковому рту, обхватил женское раздавшееся тело, и все собравшиеся глядели на них кто с ласковой улыбкой, кто с завистью.