Красиво загнивают. Кем-бридж, говоришь? А вот «земля обетованная»? Может, тут зацепка? Израи́ль? Эти же всегда, по всему свету На всех инструментах играют, на всех языках говорят Мать с девчонкой о фотографии знали?
Я уже сказал, Николай Иванович, с матерью говорить бесполезно, а девчонка никогда фотографию не видела.
Уверен?
Тихому вспомнилось неподдельно ошарашенное лицо девчонки и ее полные изумления глаза, когда ей показали фотографию. Что ее так ошарашило? Тут не простое удивление нечто большее. Понимание мотивов людей Тихий считал своей самой сильной стороной в работе. Когда отца уводили, цеплялась. Он, конечно, говорил, что все они всегда говорят: «Ты не реви, Лушка, что ты как маленькая, это глупость какая-то. Все прояснится и отпустят. Ну, не реви, слышишь? Мать разволнуется. Лучше обед заводи. К обеду и вернусь. Ну все, отцепись, а то стыдно».
Дочку наверняка любит. Это хорошо, это увеличивает поле его уязвимости, оголяет болевые точки.
А ты хитрый лисяра, Анатолий. Главное напоследок приберег. Дразнишь старика. Теперь чистосердечку от папаши этого и полдела сделано. Ты вот что, Валентину сейчас же позвони, Химику, вызови срочно. Скажи, нужен его чаек-болтунчик.
Окончательно оживший Николай Иванович поднял голову, потянул носом воздух и вдруг тихонько засмеялся неожиданно молодым смехом:
Нет, погоди, я Валентину сам позвоню. Предупрежу, чтобы с дозировкой поосторожнее Не как в прошлый раз. От «овощей» мало толку, а у нас этот задержанный единственная зацепка, потому на вес золота.
Николай Иванович медленно поднялся, осторожно ступая, словно не доверяя полу, подошел к темному окну, под которым лежал вверенный ему город в редких дрожащих огнях. Тихий, овчарки и бронзовый Феликс следили за ним.
Ноябрь, а снега все нет. В прошлом году уж давно снег лежал. Знаешь, мы как в Казахстане говорили? Снег лучший друг чекиста. Ну все, свободен. Скажи Ганину, пусть ко мне поднимется. Поговорю с Москвой, домой съезжу переодеться и к ребятам, вниз, за работу. Скажи, чтоб готовили пациента к допросу.
Николай Иванович, а в московский архив я все-таки запрос направил. Да, там, конечно, непочатый край, но если надо, сам поеду
Куда это ты поедешь? Охренел? Ты мне здесь нужен!
Тут же обоих заставил вздрогнуть и оглушил требовательным звоном аппарат прямой связи с Москвой.
Глава 2
Важная встреча в библиотеке
(Август 1971-го, за год до инцидента)
Был конец последней смены в лагере «Юный авиастроитель», где Лушка проводила по три смены каждое лето. Остальных уже разобрали родители, и оставались только те, кто ждал заводского автобуса. В их отряде такой оказалась она одна. Ей нравилось это пограничное состояние, когда все старые правила жизни уже отменены, а новые еще не вступили в силу. Ей нравились безнадзорность, свобода и щемящая меланхолия последних августовских дней, когда утренних линеек больше не проводилось. Заправку постелей не проверяли. Можно было отсыпаться, безнадзорно бродить по территории или сидеть под деревом и рисовать, рисовать, рисовать карандашей и бумаги после смены оставалось навалом. И никому не было дела, какой рукой ты рисуешь, хоть ногой.
Вожатые студенты пединститута часто теперь собирались по своим маленьким комнаткам отрядных домиков и «пили чай»: из большого алюминиевого чайника текла в чашки холодная белая жидкость, которая кого-кого, а Лушу, с ее-то опытом, обмануть не могла.
Что тебе, Речная? Иди порисуй или вон в библиотеку сходи, пока открыта.
И захлопывали перед ее носом чуть приоткрытую дверь.
Она и шла в библиотеку.
Там и вспыхнула ее неожиданная дружба с Ларисой Семеновной, имевшая такое странное продолжение.
Лариса Семеновна, библиотекарь пединститута, пятидесятилетняя женщина с очень красивыми, тонкими пальцами, когда-то гордилась сходством с помпейской фреской: поэтесса, в раздумье кусающая стило, тип красоты, оказавшийся совершенно невостребованным в Вороже, поэтому счастье не сложилось.
У Ларисы Семеновны когда-то были старенькая мама с трясущейся камеей у горла, книжный шкаф, кошка и абажур с редеющей бахромой, а теперь остались только книжный шкаф, нервная кошка и абажур. Мама, казавшаяся бессмертной, этой весной навсегда уснула в своем кресле с лупой и томиком Пушкина, подкрепившись перед дальней дорогой в Великое Неизвестное любимыми пирожками с капустой, которые Ларисе Семеновне особенно удавались.
Впервые в жизни оставшись одна, Лариса Семеновна, наконец придумав, куда себя деть, бежала оглушительно пустой квартиры с высоким потолком и городского лета с его грязными заносами удушливого тополиного пуха. Оставив кошку Мусю хорошей соседке по коммуналке Кире, буфетчице привокзального ресторана, она на весь отпуск устроилась библиотекарем в пионерский лагерь «Юный авиастроитель», среди сосен, где чистый воздух.
Во время смены у Луши никогда не было времени на чтение, и даже в библиотеку, синий деревянный домик в дальнем углу лагеря, позади столовой, она ни разу не зашла.
Лагерный день был заполнен мероприятиями от подъема до отбоя. То подготовка к конкурсу хорового пения, то военная игра «Зарница», когда они на носилках «спасали» из очага «атомного взрыва» хохочущих «пораженных», то смотр строя и песни, на котором они каждый день маршировали по лагерному плацу с речевками. Луша за все годы столько этих речевок заучила: тысячу, наверное!
Ей нравилось, когда все что есть мочи орали «ленинцы́в». И шишки с ритмичным стуком падали на плац, а коварные подземные удавы корней вздыбливали размягченный от солнца асфальт.
Другие вечерами ревели, оказавшись в лагере, и хотели домой, но Лушка этого не понимала. В лагере можно было отдохнуть от чертовой школы, от беспокойства за мамку. Она давно заметила: летом с мамкой это никогда не случалось, только зимой, или осенью, когда выпадал снег, или весной, пока он еще не стаял. А летом никогда.
Здравствуйте, можно, я тут посижу? спросила девочка, войдя в библиотеку.
Можно, сиди, ответила Лариса пришелице, отпивая остуженный мятный чай. Она берегла зубную эмаль и никогда не пила чай горячим. Ларисе Семеновне сразу понравилась эта веснушчатая девочка с давно немытыми рыжими волосами (и оттого оттенка темной меди), которая села за столик с журналами под окном, посмотрев на нее взрослым взглядом, и стала рыться в холщовом рюкзачке на пуговице.
Хорошая девочка, хотя и заброшенная, как кошка Муся, которую Лариса Семеновна пугливой и тощей подобрала в подъезде. Интересно, сколько этой рыженькой лет, десять, одиннадцать? Лариса Семеновна подумала, что если бы не аборт тогда, после отпуска в Ессентуках, одиннадцать лет назад
Ну что, домой завтра? Соскучилась, наверное, по дому?
Девочка подняла на Ларису удивленные глаза и ничего не ответила.
Как тебя зовут?
Луша.
Неожиданно. Полное имя получается Лукерья? Так старомодно сейчас детей не называют. Но вслух Лариса соврала:
Милое имя.
Луша имя свое терпеть не могла. Лушка-лягушка, Луша-лужа. И угораздило ее так назвать! А все отец. Луша мечтала: когда вырастет, уедет в такой город, где ее никто не будет знать, и скажет, что ее зовут Лариса хорошее, лисье, рыжее имя.
А вас как зовут?
Лариса. Семеновна.
Повезло.
Это библиотекарю понравилось, и она решила разбавить монотонность дня.
Давай чай пить, Луша! Я как раз чайник вскипятила. Ты любишь мятный чай?
Не знаю, не пробовала никогда.
И они там же, на столе под окном, перенеся на стойку журналы (под ними оказалось выцарапано короткое, неприличное слово, которое Луша быстро закрыла своей эмалированной кружкой), стали пить мятно пахнущий отвар. Лариса Семеновна одобрительно заметила Лушкин маневр с кружкой и принесла из-за стойки на стол еще и пачку печений «Юбилейное».