Крыть было нечем. Оставалось терпеть. И он терпел вместе со Светланой. Терпел скрежет кресел по полу, который и ему был как нож острый, и оглушительный грохот металлической двери об косяк при походах в магазин ой, опять не удержала, прости! И сами эти походы в магазин, как на работу, и все ради того, чтобы громко хлопнуть дверью в первую половину дня, ибо всем быстро стало известно, что Светлана предпочитает работать по ночам. Терпел ежеутреннее и как ей не надоест! открывание всех и всяческих ящиков и ящичков во всех трех, разбросанных по комнатам, комодах, как раз где-то интервале с семи до девяти утра, в период самого сладкого сна. Еще воспитательная программа Ираиды Львовны включала демонстративное обязательно-громкое прослушивание радионовостей: с часу до трех, из приемника, максимально плотно придвинутого к стене кухни, чтобы лучше и четче проходил звук, который, как известно, всегда идет вниз. И наконец, просмотр кино в спальне, вечером, после половины десятого два часа, в последний из которых телевизор включался на полную громкость. Это делалось специально, расчет был на то, что никто из соседей не пойдет после одиннадцати проверять, где и почему такой грохот. Лида, единственная, кого Светлана могла позвать на помощь, была в отъезде.
При всем постоянстве этой травли, шумы могли менять время, место и источник появления, и оттого они всегда падали на Свету, как снег на голову, а незыблемое их постоянство заключалось лишь в том, что они были всегда в той или иной форме. Светлане пришлось изменить своим привычкам и начать обживать втайне от Николая и балконные комнаты, но кажется, Ираида Львовна сообразила это, потому что скоро и там начало происходить то же самое.
Небольшой перерыв случился, когда умер Петр Иванович. Его смерть стала полной неожиданностью для всех, и прежде всего, для самой Ираиды Львовны. Она была как оглушенная, казалось, она просто никак не может в это поверить. И еще казалось, что она воспринимает это как некий подвох, причем не со стороны судьбы, а со стороны своего умершего мужа. Она так себя вела и на кладбище, и на поминках, как будто он умер специально, только чтобы досадить ей, как будто давно готовился и собирался, и вот, наконец, получил свой шанс. Светлана даже вообразила, что может быть, теперь станет тише, но Ираида Львовна дождалась марта и затеяла ремонт: в коридоре, на кухне, и в комнате рядом с кухней. Маленькая комнатка была любимой у Светы: возможно, поэтому ее и решили «освежить». Основательность переделок приводила на ум мысль о том, что Ираида Львовна вознамерилась стереть чуть ли не саму память о внезапно бросившем ее супруге. Она затеяла смену проводки, мастеров нашла не за дорого, те подхалтуривали где-то еще и поэтому приходили рано в девять утра. До двенадцати-часу они крушили перфоратором стены, а после уходили, давая оперативный простор сводкам радионовостей. Приходили после четырех и вновь грохотали до восьми вечера. После девяти включался телевизор: Ираида Львовна должна была обязательно отдохнуть и посмотреть сериал.
В этом аду еще можно было как-то жить но работать, а тем более писать очерки о музыке было невозможно. Торопливые рабочие сверлили стены длинными очередями; Светлану, с ее мерцательной аритмией, уносило от этого, сердце сбивалось, все плыло перед глазами, кружилась голова, перехватывало дыхание, начинались панические атаки. Руки немели, ее трясло, она глотала таблетки и сворачивалась комочком на диване, то в одной, то в другой комнате, наваливая на голову подушки. Она купила беруши, но они не помогали, она надевала огромные наушники, подсовывала под них тряпки, включала музыку и так ходила по дому. Робкие попытки достучаться до мастеров жестко пресекались Ираидой Львовной. «Глупости, говорила она. Это не связано никак, она просто выдумывает. Истеричная девица, требует тишины. Пусть купит себе дом в лесу и переезжает. Здесь многоквартирный дом, здесь общество, а не ее личный двор». И добавляла «Какое-такое сердце, ей тридцати, кажется, еще нет, какое в ее возрасте сердце? Это смешно!» А рабочие не вникали, им хотелось поскорее закончить, им нужны были деньги, а впереди рисовалась парочка халтур, которые нежелательно было упускать.
Николаю Светлана жаловаться не хотела, Лиды не было, некому было ни выслушать ее, ни помочь. Работа шла под откос, она опаздывала со статьями, ей задерживали оплату. Надо было искать другое жилье. Она медлила привыкла здесь. Цена была божеской, место тихим, и впервые за много лет рядом появился человек, которому она не была вовсе безразлична, дружба с которым была важна для нее. Ей было уже давно не тридцать, ей было уже за сорок, просто выглядела она совсем по-девичьи. Фигура почти мальчишеская, и не красилась она совсем, иногда только блеск для губ или помада бесцветная. Ни туши, ни теней, ни пудры не употребляла, лаки, укладки, длинные ногти все это было не про нее. От этого кожа была хороша, ровная, гладкая, почти без морщинок, но, тем не менее, годы и запущенные болячки брали свое. Измученное аритмией сердце болело все чаще и сильнее. Застарелые страхи по ночам наваливались на плечи, дышали в шею. Ощущение брошенности, никчемности снова запутывало ее в свой кокон. Несколько легче стало, когда наступило лето, можно было уйти от всего этого грохота на улицу. Она брала с собой ноутбук, пыталась писать там, но работалось плохо. Было не сосредоточиться, все отвлекало, и она все равно не высыпалась. А хуже всего для нее было понимание того, что неизвестно когда кончится весь этот ужас, и еще хуже ощущение ненависти, животной, чужой, висящей над ней словно грозовая туча.
Все закончилось в одну из июльских ночей, когда ремонт был уже почти на исходе. Если бы Света знала об этом, если бы хоть кто-нибудь сказал ей та же сплетница Валентина, которая знала, но, увы, не встретилась ей в этот день ни разу, хотя раньше сталкивались на лестнице постоянно; если бы Света знала она бы возможно дотерпела, она помнила, что Лида вот-вот должна вернуться, это ее и держало, от этого она и не хотела искать что-то другое и переезжать. Если бы она только знала! Ведь самое страшное не боль, а ожидание ее; страшен не удар, страшна неизвестность. Если бы ей сказали надо потерпеть месяц, два, три, полгода она бы терпела. Если бы предупреждали завтра будет громко тогда-то и тогда-то, будет очень громко, и так два месяца, и все. Она бы терпела. Она бы знала. В наши дни никто не говорит таких вещей. Считается, что, мол, унизительно. Типа, отчитываюсь, а с чего я должен, моя квартира что хочу, то и ворочу. Квартира-то твоя, да воздух общий. Тот, по которому звук передается. И если уж так ставить вопрос так ежели это твоя квартира, то и звук, который из нее идет и тобой производится тоже твой. Вот и забери его к себе в квартиру и покончим на этом. И еще одно, кстати твой звук нарушает мое личное пространство, ты вынуждаешь меня слушать то, что я слышать не хочу, более того, ты тем самым осуществляешь насилие надо мной, причем ты никак мне это не компенсируешь. Ты, в результате своих насильственных (по отношению ко мне, в частности) действий, впоследствии получаешь выгоду и комфорт, но мне ты причиняешь вред. Ты оскорбляешь меня, не желая считаться с моими интересами, ты ранишь мой слух, мою психику, ты вынуждаешь меня менять мои привычки и режим в угоду твоим интересам и самое главное ты никоим образом не считаешь себя за это в ответе. Ты не хочешь отвечать за свои действия. Ты не считаешь нужным предупреждать меня о своих действиях. Ты считаешь подобное позором и унижением для себя, любимого, и на этом основании считаешь возможным унижать меня, ни в грош не ставя мои просьбы. Более того и это самое возмутительное! я даже вопросы тебе о твоих планах задавать права, как ты утверждаешь, не имею. Любой вопрос а как долго, а что будет? воспринимается тобою как оскорбление, как посягательство на твои права и свободу действий. Ты, ничтоже сумняшеся, во всеуслышание сообщаешь, что я могу поехать в лес и там жить, если мне здесь шумно. И это в лучшем случае. В худшем можно нарваться на крик, мат и кулаки. А ты не думал, что и тебя можно, как минимум, послать туда же причем это, с учетом производимого тобой шума, будет намного более справедливо по отношению и ко мне, и к тебе, и к обществу. Живи в лесу один и не надо будет ни перед кем отчитываться. И еще, открою тебе тайну, неуважаемый мною, весь из себя такой наиважнейший более всего страдают от твоих действий те, кто беззащитен, стар и болен. То есть те, по отношению, к которым твои действия выглядят еще более недостойными. Страдают те, кому некуда уйти по здоровью, и у кого нет никого, кто мог бы дать тебе в глаз за твое хамство и наплевательство. Ибо только силу, такие как ты, и понимают. А ведь всего-то нужно стать хотя бы на пять минут в день человеком и повесить в подъезде объявление. И необязательно писать «уважаемые соседи», достаточно обозначить основные параметры: тогда-то, столько-то, до такого-то, там-то. И все! Когда человек знает, где, что и кто ему легче. Одно сознание того, что он при желании может всегда прийти, позвонить, спросить, уже заменяет ему сами эти действия. Знание о процессе делает человека участником процесса. Он знает, и он говорит себе: вот сейчас они это сделают, потом это и это. И потом через три месяца все. Или через полгода. И ему легче. Он не просто участник, он соучастник. Он знает!