Все это кончилось, когда родилась Аля. В год накануне ее рождения отцу предложили квартиру, четырехкомнатную, в не так давно построенном доме на одной из окраин. Город разрастался, вчерашние пригороды поглощались городскими кварталами. Отец утешал расстроенную Ираиду, говорил, что скоро эта «глушь», как она выражается, станет частью центральных районов, а сейчас им очень нужно переехать. Там и жилая площадь больше, и дом новый, и комнат целых четыре. У нее будет больше места, они выделят ей самую большую комнату, с балконом; а под окнами, там, где сейчас пустырь, будет потом роскошный парк, с прудами и дорожками, и к ней будут приезжать друзья, и будут восхищаться, и даже, хоть и нехорошо это, но будут ей завидовать. И в парке будут площадки для волейбола и для тенниса, и футбольное поле. И где-нибудь рядом обязательно будет кафе, летнее, с тентами над столиками, с мороженым в вазочках и лимонадом. И может быть, там будут подавать вино или варить кофе как в иностранных фильмах, которые она смотрит; и она, Ираида, тоже будет сидеть за столиком, в легком летнем полосатом платье, и рядом с ней на плетеном стуле будет лежать шляпка с такой же полосатой лентой и легкие летние перчатки. И она обязательно встретит своего принца.
На белом коне? прищурилась тогда смешливо дочь.
Может, и на белом, задумчиво протянул отец, а может, на черном. А может быть, это будет не конь. А например, черная «Волга».
С государственными номерами?6
Какая разница? похлопал ее по плечу Лев Иосифович. Был бы человек хороший.
Он так расписывал это неслучившееся, это возможное грядущее будущее, что Ираида вдруг от всего сердца уверилась, что все это и вправду только для нее, и что квартира эта четырехкомнатная, и машина и дача все это останется и достанется ей одной. И она утерла слезы и согласилась, и начала собирать вещи для переезда.
Первым разочарованием стала новость, что не удастся сохранить дачу, вторым что отец переходит на другую работу, совсем рядом с новой квартирой, и поэтому собирается отказаться от машины. Потеря дачи опечалила ее не сильно, но вот машина! Для Ираиды это была ее колыбель, ее дом на колесах, ее убежище. Когда они ездили в лес за грибами, на неделю или даже больше, родители ночевали в палатке, но для Ираиды всегда сооружали спальню в «Волге» раскладывали переднее сиденье, и получалась огромная тахта. И машина превращалась в дом многооконный, застывший в середине темной чащи, озаренной скудным пламенем костерка. В тенях, скользивших меж шершавых древесных стволов и густой листвы, жили лесные шорохи, шепоты и сказки добрые и печальные, хитрые и мудрые, страшные и смешные.
Она проплакала неделю. Она почти не ела и не отвечала на расспросы, понимая, впрочем, что это бесполезно, ибо родителями все решено. И она смирилась, но с того момента приняла для себя, как данность, как факт, железно и железобетонно, что эта квартира только ее и ничья больше. Она определила для себя, что родители просто не хотят ей об этом говорить, но даже простая логика указывала на подобный расклад. Машина ведь ей ни к чему, она не хочет учиться ее водить, это обременительно, да и дача тоже груз еще тот. Ею беспрерывно надо заниматься, там же все время что-то портится и ломается ветра с моря безжалостны, соль разъедает железо, там слишком часто холодно и сыро, и назвать этот дом райским уголком можно разве что пару месяцев в году. К тому же на носу был день ее рождения, двадцатилетие, и она подумала, что это действительно, может быть как бы подарком для нее, поэтому они, наверное, и не говорят ей заранее. И еще подумала, что действительно ведь она может теперь уже скоро выйти замуж, а вдруг жених будет без черной Волги и квартиры перспективные и умные, как правило, всегда бессеребренники в начале карьеры надо же им будет тогда где-то жить, не снимать же им.
Они переехали. Прошел месяц, потом другой оба в неустанных домашних хлопотах, а потом мама Ираиды стала вдруг стремительно поправляться. Еще месяц, и дочери стало понятно мама беременна. В сорок лет! Это было почти безумие!
Вам же говорили, что этого не будет, кричала она на кухне отцу. Вам же говорили, что это невозможно, что это сложно!
Лев Иосифович пристально смотрел в чашку с чаем. Долго смотрел. Потом ответил:
Видишь ли, дочь, природа любит сложные задачи. А невозможные еще больше. Вот и озадачила нас всех.
Но это опасно!
Жизнь и так опасна, пожал плечами отец. Ты села в машину можешь разбиться, вышла на улицу можешь попасть под машину. Ты можешь умереть, даже сидя дома на диване, да что там сидя лежа, во сне! Нет ни одного человека на земле, у кого была бы гарантия, что он непременно проживет следующие пять минут. Я только одного понять не могу ты не рада за нас? У тебя есть какие-то возражения?
Ираида замолкла. Что она могла сказать? Что она считает всю эту квартиру своей собственностью? Что она не желает ни с кем делиться тем, что ей принадлежит? Что она была уверена и за эти годы намертво убедила себя, что она единственная дочь и всегда будет ею, и что все, чем владеют ее папа и мама, однажды достанется ей и только ей?
Она не могла произнести это вслух. Пока не могла. Но настал день и это случилось. И это стало началом конца их семьи.
В оправдание Ираиде следует заметить, что ее эгоистические взгляды на жизнь и недвижимость взялись, разумеется, не с потолка. Их, так или иначе, взрастили ее родители неумным и неуемным балованьем, неумением ограничивать ее требования и желания, нежеланием наказывать за провинности и стремлением обезопасить дочь от максимального количества проблем. Она привыкла, что все для нее и ради нее почему она должна была вдруг от этого отказаться? Они даже не сочли необходимым хотя бы для приличия поставить ее в известность об истинных причинах переезда. Они затеяли это, уже зная, что Мария Михайловна в положении, на пятой или шестой неделе ее беременности; по сути, они солгали дочери о своих намерениях а ведь они касались не только их, но и ее. Машина, дача все было продано, чтобы покрыть разницу в стоимости квартир, по возможности, не влезая в долги. А ведь Ираиде было не пять лет двадцать! Взрослый человек. Ну, хорошо, она молода и все равно на родительском иждивении, пока учится и не замужем, но обманывать-то зачем? Они боялись ее реакции, боялись ее обид и слез, но все равно получили их в итоге. И в отместку она заставила плакать сначала их, а потом и других людей, вовсе не виновных в том, что кто-то когда-то обманул ее саму.
Насмешкой судьбы выглядело то, что Аля родилась, когда Ираиде исполнилось двадцать, столько же, сколько было их матери, когда она родила ее, Ираиду. Тогда двадцатилетней Маше на руки лег младенец, которого нужно было растить, купать, кормить и так далее; теперь спустя те же двадцать лет, ее дочери легла на руки почти та же детская тяжесть. Младенец, хоть и не был ее собственным, но принадлежал и ей тоже, и поскольку ее мать была и менее здорова, чем двадцать лет назад и гораздо более востребована на работе (уже не просто учитель, но завуч, без пяти минут директор школы!) Ираиде, воленс-ноленс7, пришлось частично взять на себя уход за малышом. Пора беззаботного порхания пришла к концу, а ведь у нее в полном расцвете были и она сама, и учеба, и любовные романы.
Такой же насмешкой можно было бы счесть и стихийно возникшую у родителей манеру, говоря о дочерях, объединять их имена, ставя вперед младшую, и коверкая при этом имя старшей. Они не говорили «Ираида и Алевтина», или «Ира и Аля» первое было очень громоздко, против второго возразила сразу сама Ираида, сказав, что она не Ира, а Ири. Но «Ири и Аля», не звучало вовсе, получалось «Ири и Али» и звучало еще хуже, поэтому они стали говорить «Аля и Ири», а потом, скороговоркой, «Аля и Или». Ираида возмутилась, услышав это впервые, и получила в ответ «Тебе все время все не нравится. Но нам так удобно. И ты уже большая девочка, что за капризы?»