На полу лежит парень, свернувшись, как цыпленок в яйце. Во‑первых, живой. Во‑вторых, одет он… Да в общем, ничего одет. Я один раз фильм "Ричард III" видел, так вот – этот Ричард был примерно так же одет. Красная такая хламида, шитая золотыми дракончиками, и берет с пером.
– В шкафу сидел, падла, – объясняет Вовчик и спрашивает парня: – Ты кто такой?
Тот отвечает что‑то такое невнятное, так что я его для улучшения дикции луплю по роже. Он глаза закрыл и не шевелится.
– Ладно, – говорю, – сейчас посмотрим, откуда ты, сокол.
И начинаю его обыскивать. Хламиду я его на нем разодрал, сунул руку за пазуху – мать честная!
– Братцы, – говорю, – это девка. И точно – груди, как на третьей странице газеты "Сан". Глаза у Вовчика потеплели.
– Ну, – говорит Вовчик, – раз девка, будет весело, – и дерет на ней рубашку дальше, до самого конца.
– Е! – говорит Вовка, – это не девка. Я смотрю – мать честная! Груди грудями, безо всякого лифчика, а на срамном месте такая, понимаешь, скалка, я таких скалок даже в порнушках не видел.
Тут наш гость начал в себя приходить. Я говорю:
– Ты кто?
Оно чего‑то не по‑нашему.
Я его хрясь!
– Ты по‑русски знаешь?
– Знаю, – говорит наш гость, – простите, ясновельможные паны.
Произношение у него! Как у радио во время грозы!
Я интересуюсь:
– Ты кто, парень или девка?
А он:
– Я – бес, ясновельможный пан. Ты меня зачем звал?
– Бес? – говорит Сашка, а сам трясется, – какой Бес? Беса в прошлом году завалили.
Это он, значит, имеет в виду Бесо Ананиашвили, вора пиковой масти, хороший был человек.
– Да цыц ты, – говорю я Сашку, – не видишь, он не грузин. Он, по‑моему, вообще поляк. У тебя какая национальность, парень?
Парень (если оно парень) обижается. Глаза его блистают.
– Ты подумай, – возмущается он, – какая у беса может быть национальность. Чего ты мелешь! А еще колдун!
– Кто колдун?
– Ты!
– Я? – я тычу в себя от изумления пальцем.
– Ты! Кто меня вызывал?
– Я тебя вызывал?!
– А книжку кто читал?
Книжка так и лежит на постели, растопырив страницы, словно девка – белые ножки. Я поскорее подбираю ее.
– Так, – говорю я, – чем же я тебя вызвал?
– Ты прочитал заклинание.
До меня наконец стало доходить. Проклятая книжка была старой. Очень старой. Такой старой, что на титульном листе не стояло года издания. То есть год издания стоял, но не арабскими цифрами. Он стоял какими‑то крестиками и буковками.
– Это ты загибаешь, – вдруг говорю я. – Вот так прочитал заклинание и вызвал беса? Да от вас тогда бы не продохнуть было! Да от одного звонка и ментовка не приедет!
– Во‑первых, – поясняет бес, – не так‑то часто эту книгу читали вслух за последнюю сотню лет. Если хочешь знать, у последнего хозяина она вообще стояла без дела, он только пыль с нее сдувал. А во‑вторых, вызывание бесов – это вроде как поэзия. Для того чтобы написать "Aexegi monumentum", мало знать поэтический размер и латынь, нужно еще, знаешь, нечто такое…
– Понятно, – говорю я, – значит, в искусстве вызывания бесов я вроде Пушкина. Гений?
– В некотором роде, – соглашается бес.
Нутром чувствую – что‑то не то. Не гений я! А он мне глаза заливает. Я, когда глаза заливают, на это чуткий. Глаза заливают перед тем, как в спину шмаляют.