Вино! Любимое, чей облик так пригож,
Тебя я буду пить, а ты мой стыд умножь!
Я выпью столько, что, меня увидев, спросят:
"Кувшин вина, скажи, откуда ты идешь?"
(Перевод А. Старостина. Ср. № 653)
Вокруг одного из самых бунтарских рубаи Омара Хайяма была создана легенда, она передается в персидско-таджикской литературной традиции как факт биографии поэта. Однажды Омар Хайям, сидя с друзьями вокруг кувшина с вином, читал стихи. Когда он прочел одно из своих богохульных рубаи, налетевший внезапно порыв ветра опрокинул кувшин, и собутыльники лишились вина. Раздосадованный Хайям тут же сложил экспромт:
Кувшин с вином душистым мне ты разбил, господь!
Дверь радости и счастья мне ты закрыл, господь!
Ты по земле, о боже, мое разлил вино…
Карай меня! Но пьяным не ты ли был, господь?
(Перевод Л. Некоры. Ср. № 635)
Бог, гласит легенда, не стерпел подобного святотатства - и лицо поэта почернело. Но и знамение божьего гнева не утихомирило Хайяма, он произносит новый экспромт:
На свете можно ли безгрешного найти? -
Нам всем заказаны безгрешные пути.
Мы худо действуем, а ты нас злом караешь:
Меж нами и тобой различья нет почти.
(Перевод О. Румера. Ср. № 252)
Хайям вышел в этом споре победителем: устыдил творца и лицо его обрело прежний вид.
Легенда возникла не на пустом месте. Во многих хайямовских четверостишиях звучит откровенное издевательство над самыми основными положениями мусульманского вероучения.
Шариат - свод мусульманских законов - предписывал строго соблюдать пост в течение "священного месяца" рамазана: с момента восхода солнца до заката не брать в рот ни крошки пищи и ни глотка воды. Поэт заявляет, что, полный желания неукоснительно соблюсти этот обряд благочестия, он постарается так напиться в конце шабана - предшествующего месяца, чтобы беспробудно проспать весь рамазан. Или: поэт горит желанием вести предписываемую шариатом "священную войну" с врагами ислама и пролить их кровь: ведь вино - враг веры и в Хайяме никогда не найдет утоления жажда истребления этого врага, он всласть упьется его кровью!
Насмехается поэт и над явной логической несообразностью мусульманского учения о рае. Если праведникам - за отказ от земных чувственных удовольствий - будут наградой все услады эдема с его зелеными кущами, дивным источником, девами-гуриями, песнопениями и сладким питием, то так ли уж мы погрешим против творца, если на земле, готовя себя к небесному бытию, не вкусим того же?
Нам с гуриями рай сулят на свете том
И чаши, полные пурпуровым вином.
Красавиц и вина бежать на свете этом
Разумно ль, если к ним мы всё равно придем?
(Перевод О. Румера. Ср. № 163)
Поэт готов отдать все обещаемые ему блаженства рая (да и будет ли он?) за простую "наличность" земной благодати: нет ли кого, спрашивает поэт, желающего совершить такую сделку? - я-то в проигрыше не буду!
Бесконечно варьирующаяся в хайямовских четверостишиях тема удовольствий имела один общий философский исток - неверие в загробную жизнь. Призыв "лови мгновение!", то есть "осознай цену времени!", звучит в целой серии стихотворных афоризмов:
Жизнь - мираж. Тем не менее - радостным будь,
В страсти и в опьянении - радостным будь.
Ты мгновение жил, и тебя уже нету,
Но хотя бы мгновение - радостным будь!
(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 622)
Дай мне влаги хмельной, укрепляющей дух,
Пусть я пьяным напился и взор мой потух -
Дай мне чашу вина! Ибо мир этот - сказка,
Ибо жизнь - словно ветер, а мы - словно пух…
(Перевод Г. Плисецкого)
Прочь мысли все о том, что мало дал нам свет
И нужно ли бежать за наслажденьем вслед?
Подай вина скорей! Скорей, ведь я не знаю,
Успею ль, что вдохнул, я выдохнуть иль нет?
(Перевод О. Румера. Ср. № 206)
Поэт ощущает реальность лишь одного - переживаемого - мгновения, и одного - сегодняшнего - дня. В основе этого ощущения осознанный Хайямом трагизм быстротечности и невозвратимости жизни, незаметно истекающей с каждым мигом, "как меж пальцев песок". И поэт снова и снова утверждает беспредельную самоценность этой "данной напрокат" жизни, малой меры времени, отпущенной человеку, рядом с которой богатство и власть - ничто:
Хорошо, если платье твое без прорех,
И о хлебе насущном подумать не грех,
А всего остального и даром не надо -
Жизнь дороже богатства и почестей всех.
(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 671)
В центр своей философской системы Хайям-поэт поставил мыслящего человека, чуждого любым иллюзиям и все же умеющего радоваться жизни, человека земного, со всеми его сложностями и противоречиями:
Мы - источник веселья и скорби рудник,
Мы - вместилище скверны и чистый родник.
Человек, словно в зеркале мир, - многолик,
Он ничтожен - и он же безмерно велик!
(Перевод Г. Плисецкого)
* * *
Время, когда творил Омар Хайям, исследователи называют золотым веком классической персидско-таджикской литературы.
Поэзия на языке фарси-дари (этим термином, более точным, чем "новоперсидский", специалисты обозначают язык общей персидско-таджикской письменной культуры классического периода) развивалась в XI веке на обширной территории - в Средней Азин, Иране, Закавказье, в Северной Индии.
Зародившись в начале IX века, когда арабский язык утратил позиции обязательного государственного языка для неарабского населения Средней Азии и Ирана, поэзия на фарси-дари в короткий исторический срок достигла поразительного расцвета. В сложном синтезе арабоязычных литературных канонов и доисламских древнеиранских традиций складывается персидско-таджикское поэтическое искусство. Эпоха порождает литературных гениев - они и олицетворили два главных направления в развитии литературного процесса: лирическое, ведущее свое начало от Рудаки (ум. 940), и эпическое, вершиной которого было творчество Фирдоуси (934 - ум. между 1020–1030). Уже в X веке кристаллизуется эстетическая концепция персидско-таджикской поэтической культуры.
Ее отличительными чертами в эти первые века существования были: жизнерадостный тон, яркая праздничность образов, простота и ясность поэтической идеи, развитие любовно-эротической лирики и панегирической словесной живописи, популярность повествовательных и дидактических жанров.
Интересная попытка дать развернутую характеристику стиля персидско-таджикской поэзии IX–X веков сделана в книге М.-Н. Османова "Стиль персидско-таджикской поэзии IX–X вв." (М., 1974). Устанавливая тип поэзии этого периода как пересоздающий, а метод - реалистический, исследователь выделяет такие важные признаки стиля, как преобладание монументализма над миниатюрностью и орнаментальностью, движение от динамики к статике, перевес субъективного над объективным, равное развитие как функциональности, так и зрительности в системе образных средств, усиление позиции условности и создание набора поэтических символов. Эстетический анализ текстов позволяет исследователю сделать и такие тонкие наблюдения, как преобладание симметрии в структуре текстов малых масштабов, асимметрии - в текстах больших масштабов, широкое распространение оппозиций. Весьма важный для характеристики стиля вопрос о соотношении общего и единичного решается применительно к изучаемой поэзии следующим образом: при безраздельном господстве общего в панегирике, элементы единичного в любовной лирике и преобладание единичного в пейзаже.
Особо следует отметить как ведущую черту литературной эпохи высочайший уровень техники версификации.
Классическая персидско-таджикская поэзия развивалась на основе квантитативной просодии (чередование долгих и кратких гласных звуков, организованных в трех- и четырехслоговые стопы), с двумя основными способами рифмовки: моноримом в лирике, в поэзии малых форм, и парной рифмой - в произведениях эпических. Рифма часто усиливалась и усложнялась редифом - сквозным повтором слова или группы слов, следующих после рифмы. Единицей стиха стал бейт - двустишие; одним из важнейших требований, сформулированных раннеклассической теорией литературы, была логическая замкнутость и художественная самоценность каждого двустишия в стихотворном произведении.
В лирике, в малых поэтических текстах, с X века определился следующий набор стиховых форм. Касыда - монорим с первым парнорифмующимся бейтом - матла, размером от 20 до 180 двустиший, - торжественная ода, парадное стихотворение; кыта - укороченная касыда, без матла, от 2 до 40 бейтов, с широким кругом тем; газель - легкое напевное любовно-лирическое стихотворение, повторяющее рифмовку касыды, но короткое - в 7-12 двустиший; рубаи - четверостишие. Эти четыре основные стиховые формы поэты изредка дополняли еще двумя: строфической разновидностью касыды - тарджибандом и единичным бейтом, заключающим краткую поэтическую сентенцию, - фардом.