Не тверди мне, больному с похмелья: "Не пей!"
Всё равно я лекарство приму, хоть убей!
Нету лучшего средства от горестей мира -
Виноградною кровью лечусь от скорбей.
(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 281)
В обширном цикле хайямовских рубаи особенно поражает исследователя противоречие, нередко взаимоисключение содержащихся в них идей. Мы видим в этих стихах страстное стремление постичь тайны рока и агностицизм, проповедь активного добра и отгораживание от мира, беспечную теорию "одного дня" и обывательскую мудрость самосохранения, сетование на несправедливость неба в распределении земных благ и высмеивание сытого благополучия. Мы находим в четверостишиях полярно противоположные точки зрения: ироничное спокойствие все постигшего мудреца и отчаянно-дерзкий протест бунтаря. Поэт пленен жизнью, жизнь - неиссякаемый источник наслаждений:
Сад цветущий, подруга и чаша с вином -
Вот мой рай. Не хочу очутиться в ином.
Да никто и не видел небесного рая!
Так что будем пока утешаться в земном.
(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 591)
И вот - отвращение от жизни, в смерти поэт видит желанный исход от мучений земного бытия. А еще лучше - не знать этого света совсем:
Добровольно сюда не явился бы я,
И отсюда уйти не стремился бы я.
Я бы к жизни, будь воля моя, не стремился.
Никуда. Никогда. Не родился бы я.
(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 199)
Эту пестроту ценностных ориентаций, "смесь высоких доблестей и низменных страстей" некоторые литературоведы относили не без оснований за счет вплетения в поэтическое наследие Хайяма стихотворений других поэтов, каждый из которых выражал свой взгляд на мир.
Однако это верно лишь отчасти. В обширном хайямовском цикле - и в этом еще одна загадка, заданная Омаром Хайямом, - четверостишия слиты столь органично, что "бродячие" рубаи не ощущаются чужеродными равным образом ни в диванах многих поэтов, ни среди стихотворений великого Хайяма. Смены и перепады настроений, широкий разброс оценочных суждений о жизни, - в общем свойственные живому человеку на разных этапах его земного пути, - мы наблюдаем у многих персидско-таджикских авторов XI–XIV веков, каждый из которых нес в себе большую или меньшую частицу хайямовского гения.
Хайям, философ и лирик, несомненно опирался в своем поэтическом творчестве на свой опыт жизни в большом городе, на умонастроения окружавших его образованных горожан. В хайямовских мотивах, в самой их противоречивости следует видеть тот набор всечеловеческих истин, которые мы находим в пословичном фонде любого из народов. Облеченные в меткие речевые формулы - афоризмы, сжатые сентенции, меткие присловья, - они извечно питали дух человека в его неудовлетворенности жизнью. Философские рассуждения и житейская дидактика, заложенная в хайямовских четверостишиях, должны нами пониматься расширительно: в них художественно выражены мысли и чувства, имевшие хождение в широких слоях населения средневекового города.
Эта часть ранней персидско-таджикской поэзии - хайямовские четверостишия, включая все "странствующие" и "бродячие" и - шире - хайямовские мотивы вообще, - представляет особую ценность. Мы можем рассматривать их как своего рода "обобществленную" житейскую мудрость и "обобществленную" лирику, которая прежде всего и была пищей для ума и сердца в средневековом обществе. Кочевание их из дивана в диван и многовариантность - лучшие свидетельства широкой распространенности их, сопряженной со множественностью переписок и устных передач.
Непосредственное отражение в хайямовских четверостишиях городского свободомыслия можно увидеть еще и в том, что лирический герой Хайяма - гуляка-вольнодумец, так называемый ринд, - был в эту эпоху одним из самых популярных персонажей персидско-таджикской литературы. Строки хайямовских стихов обрисовывают колоритную фигуру ринда:
Вот беспутный гуляка, хмельной ветрогон,
Деньги, истину, жизнь - всё поставит на кон!
Шариат и Коран - для него не закон.
Кто на свете, скажите, отважней, чем он?
(Перевод Г. Плисецкого)
Некоторые четверостишия написаны от имени ринда:
Говорят, что я пьянствовать вечно готов, - я таков!
Что я ринд и что идолов чту, как богов, - я таков!
Каждый пусть полагает по-своему, спорить не буду.
Знаю лучше их сам про себя, я каков, - я таков!
(Перевод В. Державина. Ср. № 304)
Тексты хайямовских четверостиший, и, может быть, прежде всего "странствующих", - важный источник для изучения идеологической жизни средневекового города Ирана и Средней Азии.
Заметим, что "странствование" заложено в самой природе краткого афористического жанра рубаи: стихотворения-эпиграммы, стихотворения-реплики. Способность утрачивать авторство, свойственная крылатым выражениям и литературным пословицам, перешла в определенной мере и к четверостишиям, в особенности к тем из них, которые вобрала в себя стихия устной выразительной речи. Для ранней персидско-таджикской поэтической классики отмечено также следующее своеобразное явление: поэт иногда подписывал собственные произведения - из особого пиетета - именем своего литературного кумира. Очень вероятно, что поэты XII–XIV веков, - когда четверостишия получили чрезвычайно широкое распространение, создавались и бытовали практически на всех социальных уровнях, - сами ставили под своими стихотворениями имя Омара Хайяма.
В фонде хайямовских четверостиший мы находим следы и другого, прямо противоположного литературного явления.
В подвижной общности этих "странствующих" стихотворений можно обнаружить небольшую группу антихайямовских четверостиший. Их злые, уничижительные строки развенчивают образ ученого, подчеркивают бесплодность и пустоту его знаний. Написанные некогда ярыми противниками Хайяма, ловко подмешавшими эти эпиграммы к потоку его популярных четверостиший, они и поныне соседствуют со стихами Омара Хайяма.
Приведем здесь некоторые из них:
Если бог не услышит меня в вышине -
Я молитвы свои обращу к сатане.
Если богу желанья мои неугодны -
Значит, дьявол внушает желания мне!
(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 395)
Мастер, шьющий палатки из шелка ума,
И тебя не минует внезапная тьма.
О Хайям! Оборвется непрочная нитка,
Жизнь твоя на толкучке пойдет задарма.
(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 581)
О Палаточник! Бренное тело твое -
Для бесплотного духа земное жилье.
Смерть снесет полотняную эту палатку,
Когда дух твой бессмертный покинет ее.
(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 544)
По мнению А. Н. Болдырева, обратившего наше внимание на это явление, некоторые из подобных антихайямовских четверостиший принадлежат, возможно, к эпохе Омара Хайяма, написаны вскоре после его смерти. Они были расчетливо внедрены - помечены его именем - в состав поэтического наследия Хайяма, являя собой акт непримиримой идеологической борьбы.
Хайямовские четверостишия запечатлели страницы острых общественных столкновений, имевших место на Востоке в средние века. Они свидетельствуют, сколь действенна была роль литературы в этой борьбе.
Факт, что множество философских, вольнодумных рубаи циклизовалось в виде хайямовских, можно понять только однозначно: Омар Хайям был вдохновителем и идейным вождем оппозиционной городской поэзии, так ярко зафиксировавшей существовавшие связи человека с его временем.
И все же есть четверостишия, которые, по эмоциональному выражению одного из известных исследователей персидско-таджикской классики, не мог написать никто другой, кроме Омара Хайяма! Конфликт человека с творцом, утверждение круговорота, вечного движения физического субстрата природы, отрицание посмертного существования человека - в этом Омар Хайям, столь близко подошедший к материалистическому осмыслению мироустройства, остался, как поэт, единственным в истории классической персидско-таджикской литературы.