3
Власьевна не признавалась ни в чем.
- Не знаю я ничего, не видела Кудрявчика, не приходил он ко мне. Вот крест, не видела! Не видела, и все! Не был тут!
И даже когда в сенях возле кровати, покрытой пологом, заметили несколько начисто вымытых половиц, приподняли их и между ними в зазоре нашли запекшуюся кровь, все равно еще долго отпиралась Власьевна. И только когда ее арестовали, она призналась.
- Все равно мне теперь погибать, все одно земля сырая! - плакала Власьевна. - И так конец, и так.
- Почему же? Если признаетесь во всем чистосердечно, расскажете все как было, может, судьи и найдут оправдательные мотивы.
- Нет. Не скажу - плохо, а если чистосердечно все расскажу - земля мне сырая. Не жить мне больше, другие судьи появятся, лютее ваших!..
Власьевна жила одна, муж ее погиб еще в финскую, а два сына не вернулись с Отечественной войны…
Кудрявчик пришел к Власьевне, когда она подметала пол.
- Здравствуй, бабуся! - с порога крикнул Кудрявчик.
- Здравствуй, сынок, - Власьевна с трудом разогнулась в пояснице.
- За страховочкой пришел, - весело улыбаясь, сказал Кудрявчик.
- Да ведь я недавно платила.
- Еще раз проверим. Что у тебя? Буренка есть, овцы, изба… Можно сказать, хоромы.
- Какие там хоромы!.. Без мужиков живу.
- По второму разу плати! Положено!
- Как так? - всплеснула руками удивленная и напуганная старуха.
- А вот так, закон такой. А денег нет, натурой плати.
- Какой натурой?
- А это… самогоночка есть?
Власьевна изредка гнала самогонку, но, действительно, только для натирания - у нее очень ломило ноги, - а если и продавала иногда, что случалось редко, так только в том случае, когда донимала большая нужда, надо было как-то достать денег, чтобы заткнуть прореху. И, продавая, всегда стыдилась этого Власьевна, всегда горевала и страдала, что так поступает.
- Да откуда она у меня, у старой бабы? Нашел тоже у кого спрашивать - к мужикам иди.
- Дух в избе…
- Да это вот в горшке пригорело.
- Из подпола пахнет.
- А полезай в подпол - найдешь, так все бери.
- Я, бабка, искать не буду, а ты мне сама принеси. Я ведь заплачу, не просто так. Сколько стоит, заплачу, во, на тебе деньги! А я человек простой, не милиция, никому говорить не буду.
- Да нет у меня!
- Ну, ладно, ладно, сделай уважение! Уважь! - Кудрявчик приобнял бабку за плечи. - Уважь, Власьевна! Душа горит. Зной такой - истомился совсем. Да вечерком пойду к девушкам, погуляю.
Власьевна раздобрилась и принесла из чулана поллитровку, была припрятана в сундуке. И денег не взяла. А просто парень хороший, почему не дать.
- Ведь мы с твоим Викторкой приятели были, в школу вместе ходили, - сказал Власьевне Кудрявчик, выпив и похрустывая свежепросольным огурчиком. - Один раз, помню, полезли на дуб грачей разорять. Вот как будто сейчас вижу… Набрали целый картуз яиц. Спускаемся. Картуз я в зубах держал. И вороны эти, грачи над нами летают и на меня гадят.
- Врешь ведь?
- Во, не вру! А ты думаешь, отчего я такой кучерявый стал? От грачей!.. Выпей, Власьевна, со мной за Викторку, друга моего. Ну, губы хоть помочи! Такие, как Викторка… За них надо. Встать, шапку снять и молча выпить. А вот таких, как эти шкурники, предатели…
- Кто это?
- Баркановы. Сейчас мальчонку видел. Ведь он ни в чем не виноват, а глаза прячет.
Выпив, Кудрявчик лег под пологом в сенях.
Вечером Власьевна хотела его разбудить, заглянула под полог, да уж очень он спал хорошо, - не решилась. Лежал Кудрявчик, скомкав подушку, закинув за голову руки, чуть повернув лицо в сторону Власьевны, и во сне улыбался. От жары да от выпитого - или от молодости - щеки у него были румяные. Одеяло сползло на пол. Сапоги валялись рядом с кроватью… Не решилась потревожить его Власьевна - пусть поспит…
- Не виновата я, вот крест, не виновата! - плакала Власьевна. - На тот свет мне идти, я не лгу. Если бы знала все, так разве бы я его не разбудила, разве бы не подняла!..
Когда стемнело, в дверь к Власьевне постучали.
- Открой, Власьевна, - попросили тихо, назвав ее по имени. Голос показался Власьевне знакомым, но она не могла вспомнить, кто бы это мог быть. Она помедлила, начала открывать и придержала щеколду, оробев чего-то, хотела спросить: "А кто это?" - но из-за двери, опередив ее, сказали: "Свои".
Власьевна отворила и испуганно отстранилась от дверей.
- Тихо! - Егор Барканов быстро вошел в сени. Степан остался на крыльце. Власьевна со времен войны видела их впервые. "Как с того света явились", - рассказывала она потом следователю.
- Где этот? - пригнувшись к ней, торопливым шепотом спросил Егор, сильно сдавив ей руку.
Власьевна не ответила ничего, да этого и не требовалось - слышно было, как сладко и размеренно похрапывает Кудрявчик.
- Та-ак, - процедил Егор и оттеснил Власьевну в избу, прикрыл дверь. - Что-нибудь про нас говорил?
- Да было, - призналась перепуганная Власьевна.
- Что?
- Не помню.
- Вспомни давай. Бумаги какие-нибудь показывал?
- Нет, бумаг не показывал.
- Что говорил?
- Да говорил… бранил вас. Изменниками.
- И больше ничего?
- Нет.
В избу вошел Степан, принес полевую сумку, передал Егору. Тот порылся в сумке, просмотрел квитанции.
- Ничего такого нет, - сказал Степану. - Квитанции да деньги.
Еще раз, подсвечивая зажигалкой, просмотрел квитанции и сунул их обратно в сумку. Осторожно ступая, вышел в сени.
- Ты, бабка, убирайся в избу. Да закрой дверь…
А больше Власьевна ничего не видела. Когда раздался шум в сенях, заскрипела кровать, она вскрикнула от ужаса, сорвала с грядки платок, заткнула им уши и упала грудью на лавку. А когда очухалась немного, приподняла голову, взглянула… Егор стоял возле лохани, обмывал в ней руки.
- Видела, карга? Вот и тебе то будет! Только открой рот или шорох какой… - Он сгреб Власьевну одной мокрой от помоев рукой за щеки, сдавил их, собрал в горсть. - Могила по тебе давно плачет!.. Только пикни - под землей найду!..
- А теперь мне один конец, разыщут они меня, - плакала Власьевна.
- Значит, Баркановы, Егор и Степан? - уточнил следователь.
- Баркановы.
- Двое? Или еще кто-то был?
- Вдвоем.
4
- А ты не обозналась, Власьевна? - неожиданно спросил участковый Филимонов. Спросил таким странным сдавленным голосом, что и следователь, и Власьевна разом удивленно обернулись к нему. До этого незаметный Филимонов сидел на табуретке у печи и покуривал из горсточки, выпуская дым в печное хайло. Он и сейчас еще сидел в прежней позе, закинув ногу на ногу, полуотвернувшись, и цигарка дымила в правой руке, положенной на шесток печи. Но весь он как-то замер напряженно, не смотрел на Власьевну и каким-то ощутимым внутренним взглядом следил за ней, ждал. И только цигарка дымила, дымила, подтаивая понемногу.
- Да где ж обознаться, Федотыч, они.
Филимонов не шевельнулся. Пальцы его задвигались, собравшись в щепоть, раздавили цигарку. И лицо стало жестким, темным.
- А вы что, тоже их знали? - спросил следователь.
Но Филимонов будто не расслышал.
- Где ж ему не знать. Ему-то, господи!.. Ведь он тоже наш, местный, - за Филимонова ответила Власьевна.
- Вам плохо? - поднявшись, спросил следователь. Он еще ни разу в жизни не видел, как меняется человек, когда ему делается дурно, но то, что произошло с Филимоновым, эта быстрая, заметная перемена поразила и напугала его. - Может быть, вам выйти?
- Да… Если понадоблюсь, позовите.
- Да, да, пожалуйста!
Следователь видел, как Филимонов спустился с крыльца, облокотился на изгородь. Сухопарый, длинный. В стоптанных сапогах с широкими низкими голенищами, ноги в них будто жерди. И чем-то весь так похожий на отощавшего горбатого лося. Волосы жесткие, с сединой. Седина на них как изморозь на прошлогоднем жестком сене. Вот он пошарил сверху по карманам, похлопал, пощупал и вытащил кисет, не глядя, половил в нем, не глядя, свернул цигарку, закурил.
- Так, значит, вы утверждаете, что это были Баркановы? - повернулся он к притихшей, робко ждавшей его слов Власьевне.
- Они.
- И оружие было?
- Было. Ружье.
- Ружье или винтовка?
- Винтовка. Это, военное…
Следователь развернул блокнот и размашисто написал: "Баркановы"…
Когда умер сам Баркан, Никифор, в возрасте около ста лет, его сыновья, Демид и Евграф, а по-здешнему - Еграха, жили вместе, одним домом. Оба были женаты. У старшего, Демида, были сын Егор и дочь Капа, а у Еграхи было два сына - Степан и Давыд. Никифор Баркан был мужик суровый, молчаливый. Жил строго, по старому обычаю, по-древнему, "как от прародителей пошло". Сыновья ни в чем никогда не смели перечить отцу, его слово - закон.
Рассказывали, что, бывало, еще до коллективизации, в сенокосную пору едет Баркан на луг за сеном, а вся большая семья уже ждет его там, стоят, подняв охапки сена, в ряд, наготове. Невестки - впереди, а сыновья и внуки - позади. Никифор сидит на телеге и не торопится, подъезжает, легко пошевеливает вожжами. Но не остановит лошадь возле ожидающих, а проедет вперед, и невестки, опережая одна другую, бегут за телегой. А Никифор оглянется, видя, что догоняют, хлестнет лошадь и, только пыль заклубится, покатил на соседний луг. Невестки бросают сено да наперегонки за ним следом. А Никифор следит, которая отстанет.