На сороковой день после смерти Никифора братья собрали у себя всю ближнюю и дальнюю родню. Пили, как и принято на поминках, без здравиц и песен. А когда уже подзахмелели крепко и загомонила, загудела большая застолица, поднялся Демид, вытащил из-за лавки, на которой сидел, топор и, крякнув, почти по обух всадил его в столешницу. Сразу тихо стало за столом.
- Вот! - сказал Демид, оглядев всех. - Тятьки нет… Я старшой! Я буду хозяин в доме!.. И жить будем как жили!
- Да ведь теперь и цапля на болоте по-иному живет, к новому приноравливается, - заметил кто-то из гостей.
- А у нас так будет! По прародителям! И разливать я буду! Как хочу. А кто против да хочет, чтобы по-другому было, пусть выдернет топор. Только пусть на себя пеняет. Пробуйте, кто хочет.
И сел.
И стал разливать по кружкам, зачерпывая ковшом из ведра самогон. Лил, кому сколько хотел. Никто ему не возражал, смолчали. Но, видимо, невмоготу показалось это младшему брату, обидно, оскорбительно, - все сидел, сидел Еграха, хмурился и все багровел, наливался кровью в лице, а потом встал, вырвал топор из столешницы и выкинул в окно.
- Так-то я тебя хотел!
Тут же вскочил Демид, и началась драка.
В драке кто-то сбил Демида, в суматохе вывалили его в темные сени, где оконце было закрыто ставней, он упал за дверь, вскочил, сорвал косу со стены, а мимо него, пригибаясь в дверях, пробегали всполошенные бабы, гости. И, пригнувшись, чтобы не стукнуться о дверную притолоку, выбежал Еграха. А как только он переступил порог, перенес ногу в сени, Демид ударил его косою в шею, в то место, где кончался вьюнок мягких волос…
Вечером, уже в сумерки, выпив еще ковш самогона и не пьянея, а только становясь суровей и разъяренней в душе, Демид увел в амбар сына, Егора, которому шел тогда только шестнадцатый год. Сестра Егора, Капа, была на шесть лет старше его.
- Тюрьма мне теперь, Сибирь, - сказал Демид Егору.
- Знаю.
- Все мне, оттопал траву. Сгину я. Но и вы без меня тут пропадете. Останетесь четыре сироты, кому нужны! Все прахом пойдет! А ты еще в несовершеннолетних годах. Если бы, скажем, ты… Тебе ничего не будет.
- Ну?
- Бери вину на себя, Егорка. Кровь на мне, а вина на тебе. Не бойся, ничего не будет. А иначе всем погибель.
И Егор взял вину на себя. Уверил, что это он убил дядю.
Егора отправили в детскую колонию, а потом - в тюрьму.
В деревне в то время поговаривали, что и Демиду долго не сносить головы - слишком лихим растет Давыд Барканенок, не простит за отца. Степан тихий, Степан - теленок, затюканный, а Давыд лихой. Чуть рассердится, побледнеет лицом, только желваки, как яблоки, по скулам катятся. Степан молчун, да и внешне он не в Баркановых уродился - те все невысокие, но крепкие, мускулистые, темноволосые. А этот беленький и "мыклый", то есть длинный и хрупкий, как ольховая ветка, выросшая в тени. Такой ничего не сделает, Демида не осилит.
Но неожиданно в один день и Степан, и Давыд, никому ничего не сообщив, покинули деревню. Уехали неизвестно куда. Говорили, что как будто бы в Питер, - кто-то встретил их на полустанке, - но точно никто не знал. Это было все в тридцать первом году.
Егор возвратился через несколько лет. Однажды весенним днем он торопливо прошел деревенской улицей прямо к своему дому и возле калитки встретил отца. Демид замер, увидев сына. Сухо сглотнул и побледнел. Напряженно ждал, нахмурясь. Егор также торопливо и молча подошел к нему, молча цепко схватил за бороду, пригнул голову и ударил по спине. Демид не сопротивлялся, он только прикрывался, когда Егор тузил его, все так же молча. Побив и оттолкнув сердито, не оглядываясь, Егор ушел в избу. И Демид, пристыженный, виноватый, понуро сгорбившись, поплелся за ним. Не было ни скандала, ни крика - все молчком.
С того дня Егор стал в доме хозяином.
А примерно через неделю вслед за Егором вдруг приехал Степан. И женился на Капе, своей двоюродной сестре, стал в доме примаком.
Капа была намного старше Степана. Внешностью она была в Барканов, такая же смуглая, темноволосая, только тощая, жилистая. И глаза у нее были разного цвета - один коричневый, а другой зеленый. Капа засиделась в девках, и никто к ней не сватался, на гулянки она уже давно не ходила, да и в невестах ее, пожалуй, никто уже не считал. А тут вдруг явился Степан и сразу женился. Разное об этом судачили, говорили, что привез его Егор, но толком никто ничего не знал. Вскоре у Капы один за другим родилось двое, мальчик Мишка и девочка. Девочка появилась в самый канун войны.
Вернувшись домой, Егор в колхоз не вступил, подрабатывал на стороне.
- Хватит, поподчинялся я - во! - говорил Егор и проводил ребром ладони по шее. - Насмотрелся я граждан-начальников. Хватит! Как хочу, так и живу, чихал на всех, нет мне начальников!
Выпивал Егор редко. "Не приучен, некогда было", - говорил он, а выпив, засучивал рукава, запихивал руки кулаками в карманы и шел по деревне, чуть пригнувшись, поскрипывая зубами, или пел чужие незнакомые песни:
Притомили, гады, притомили,
Загубили молодость мою…
Когда началась война, Баркановых не успели призвать в армию. Им прислали повестки, когда со стороны Пскова уже была слышна глухая артиллерийская канонада и все проселочные дороги были забиты повозками беженцев. Баркановы вместе с другими призывниками в назначенный день поехали в Новоржев в военкомат, но им пришлось вернуться с дороги - в Новоржеве были немцы.
Через полгода Егор, а немного позднее и Степан поступили в полицаи.
- Теперь я буду начальником. Я сам покомандовать хочу! - сказал Егор.
5
Немного осталось свидетелей того случая. Их и было немного, да и годы прошли, люди порассеялись…
Это произошло зимой в начале сорок второго. Морозы тогда стояли лютые. По ночам щепало бревна избяных срубов - казалось, холостыми стреляют из винтовок. Фиолетовыми наледями обрастали рамы и подоконники, намертво припаивало к косякам дверь, а когда открывали ее, то воздух слюдянисто шелестел и белым валом вкатывался в избу. Был он густ и клеек - душило, захватывало дыхание и склеивало ноздри, В такие ночи звезды, как фиолетовые жуки, мерцали на промороженном небе и будто мелкими иголками кололи в глаза.
И выли волки.
По болотам, в лесах, они будто стонали, втягивая воздух сквозь плотно сжатые, оскаленные зубы, затем этот стоп все разрастался и разрастался, все усиливался, длился долго, без передыха, и обрывался, став еле слышным, угасал, будто заледенев…
В морозный день в село, где квартировал отряд полицаев, примчался из гарнизона, из Сорокина, гонец и сообщил, что в одной из деревень обнаружен тайный госпиталь, в котором колхозники лечат оставшихся раненых красноармейцев, и что двоих удалось поймать, а остальные разбежались. Тотчас был поднят отряд, и розыскные группы поскакали по всем дорогам. Знали, что раненые далеко не смогут уйти, - не то время, зима снежная, сугробы намело под самую крышу.
Когда сани, в которых сидели одетые в тулупы Степан и Егор, примчались в одну из соседних деревень, красноармейцы уже были пойманы.
- Тут, голубчики, - попыхивая цигаркой, сказал подъехавшим один из полицаев, выходя из избы, в которой находились пойманные.
Егор и Степан привязали к изгороди белую, лохматую от инея лошадь, вошли в избу. После улицы, после снегов они не сразу разглядели присутствующих. На лавке сидели два паренька в шинелях, обутые и без шапок. А третий - то ли раненый, то ли сильно побитый, лежал на полу и постанывал. Но рассмотреть как следует не удалось.
- Был еще один, да удрал. Далеко ему не уйти. Догоняйте, ребята!
Егор и Степан выскочили из избы. Хлестая лошадь, охваченные азартом погони, они неслись по дороге в сторону своей деревни - Заборы. В передок саней стучали ледяшки из-под лошадиных копыт.
Что он думал? Куда он бежал? Зачем? Может быть, он надеялся укрыться у кого-нибудь из деревенских знакомых, может быть, бежал домой? Или просто он бежал от преследователей и ему безразлично было, куда бежать, он не имел возможности выбирать? Или он на что-то надеялся? О чем он думал?
Они увидели его, когда он подходил уже к деревне. Они увидели его издалека. Он торопливо шел по утрамбованному дорожному накату, чуть прихрамывая, наклонившись, как очень спешащий человек.
- Ага-а! - алчно, с хрипотцой в голосе сказал Егор, привстал на колени и рванул вожжи. Лошадь понеслась галопом.
А тот оглянулся, увидел их и побежал. Он бежал изо всех сил, как будто старался успеть добежать до прогона, до изгороди, оглядывался и, когда увидел, что нагоняют, свернул с дороги и, почти по пояс проваливаясь в снег, суетясь, падая, загребая руками, побежал к ближнему, окраинному гумну.
Егор швырнул Степану на руки вожжи, пригнулся, приготовился и прямо с катящихся саней сильно и далеко прыгнул в снег, на след, и побежал по нему, подняв винтовку, высоко и резко подпрыгивая, так что мелькали голенища валенок. Но все-таки тот успел вскочить в гумно.
Егор вбежал следом. Налево был рей, темное, без единого окошка помещение, в котором сушат зерно, направо - поветь. Дверь в рей была открыта, и Егор бросился туда, но у порога лежал слой нетоптаного снега. Гулко дыша, Егор огляделся, шагнул к повети. Но чутье будто подсказало ему, и он выглянул за калитку на противоположную сторону гумна.
Тот стоял, притаившись, за косяком двери, плотно прижавшись спиной к стене, касаясь ее щекой.
Егор глянул и… отшатнулся.
Несколько секунд они растерянно, удивленно смотрели друг на друга. Это было так неожиданно, что в первое мгновение оба будто остолбенели.