Как тут ответишь однозначно? Сложно все это. Ему оттуда, из сорок третьего, многое в нашей жизни покажется чудным и сказочным. И на Луне человек побывал и телевизорами обзавелись: об этом тогда и не мечтали. Да не об этом, наверное, он бы и спросил-то, а о том, что ты сделал в жизни, как прожил свои сорок с лишним лет. По-разному, всякое было, но самое главное - прожил честно. Честно побеждал и честно заблуждался. Бывало, друг мой, трудно.
Это когда сильно дует в лицо ветер, с ног валит, а идти надо. Вот тогда где-то глубоко-глубоко начинает колотиться мыслишка - ветер сильный, а силы-то мои ограничены, может, передохнуть, может, повернуться спиной - так легче? Ох и живуча эта подлая мыслишка, ты ее гонишь, а она колотится. Тогда сам себя сурово спрашиваешь - разве на фронте в атаку ты не ходил? Разве не было смертельного ветра, а ведь шли наперекор всем чертям!
И, наверное, Николай Бессонов согласится:
- Да, ты прав. Этот ветер меня свалил с ног, навечно. Однако другие-то дошли!
А он мог спросить и нашего общего друга Глазкова:
- А как живешь ты, мой тезка?
- Понимаешь, я не такой, как Гриша Петрович. Сгальной я больно. С фронта вернулся инвалидом, в левую руку ударило. Гришу Петровича в ногу, а меня в руку. Сюда захлестывал, за воротник, кувырком, понимаешь, жизнь понеслась. В тюрягу угодил. Римма, жена моя, молодец, помогла. Можно сказать, из ямы за волосья вытащила, а тут детишек нарожала. За ум взялся, да вот живу, не хуже других.
Мается наш друг Колька, пришедший из сорок третьего. Он молодой, двадцатилетний, а мы уже старые. Хочет спросить и не может, а мы угадываем - о девушке своей. Как она, что с нею?
- Плакала она по тебе, - сказал Николай Глазков. Потом, после войны вышла замуж. Сын у нее, теперь в армии. Тебе ровесник - тоже двадцать лет.
Вздыхает Григорий Петрович - такое только в фантазии может быть. А что? Надо, наверное, человеку иногда остановиться на минуту, вспомнить, поговорить с собой начистоту, очиститься перед совестью своей. Может быть, вот так - вспомнив друга, не вернувшегося из сорок третьего года…
А потом опять нахлынуло, завертело сегодняшнее. Куприяновы… Вдруг выплыли, завладели воображением. А все та встреча на Сугомаке, те байки старого Куприянова. Дядя Костя, дядя Костя… Где же пересекались наши стежки-дорожки? Где же?
…Яркий весенний день. Маленький зеленый кусочек: мягкая трава на прогретой земле. В траве желтый утренний цвет мать-мачехи, неброский, но лучистый и радостный. Лучики сказочным образом смешиваются с духовитым запахом земли, и непередаваемо приятное входит в Григория что-то, чтоб потом, спустя десятилетия, волновать так же свежо и сильно, как и в первый раз.
Яркий зеленый кусочек весеннего дня на горе Егоза. Да, да. Трое Петровичей взобрались на гору по узкой ухоженной тропинке, а тропинка та продиралась сквозь густой сосняк. Сначала бежала по просеке, но просека устремилась прямо, а тропинка врезалась в лес самостоятельно и круто, почти отвесно повела в гору. Приятели одолели основной подъем и остановились перевести дух перед вершиной. То была светлая поляна, тот самый зеленый кусочек с лучистой мать-мачехой.
Дядя Костя… Ходили тогда за кислицей. Весной она сочная и вкусная. Листья продолговатые, стебель толстый, начиненный кисло-сладкой мякотью. Росла в затемненных местах. Со стебля сдирали сухую шероховатую кожицу и ели саму мякоть. Ах, какие вкусные пирожки получались из нее!
Вершина горы Егозы голая, каменистая, с бледной ползучей травой, похожей на полынь, она даже не зеленая, эта трава, а белесая. Поглядишь вправо - рядом островерхая гора Сугомак, за нею нагромождение синих лесистых гор. А между ними мутнеет желтоватый дымок - Карабаш. То дымит медеплавильный комбинат.
А на северо-востоке на сотни верст легла лесистая равнина и где-то там, в мареве сгрудились спичечные коробки-домики - Касли. А вокруг голубенькие озерца причудливой формы, оправленные в изумруд таежных берегов.
Прямо на восток - сам Кыштым - живая увеличенная карта. На ней можно найти свою родную улицу. Кыштым раскинулся на берегах озер. И кругом озера, озера, большие - Увильды, малые - Карасики. Целый озерный край! Дух захватывает!
А на самой горе избушка, продувается насквозь всеми ветрами, вместо курьих ножек - каменные столбы. Вот так-то у избушки и встретил их, приятелей, тогда дядька с лохматыми бровями, в черном пиджаке, в галифе и сапогах. Посматривал на ребят вприщур. Колька Бессонов, кажется, узнал дядьку, даже назвал его дядей Костей.
- По кислицу, ребята? - спросил дядька.
- Ага, - ответил Бессонов.
- В том логу много ее, - он показал вниз, под гору. Лог похож на огромное корыто, заросшее мачтовыми соснами. Это уже на западной стороне.
Дядька не обманул - кислицы в логу было пропасть. Быстро напихали ею мешки, а тут заметили маленького рысенка-котенка. Увязались за ним. А тот по деревьям-сучкам и ходу. Вернулись приятели к месту, где оставили мешки, а их нет. Подумали, что место перепутали, нет - сосна с расщепленной вершиной здесь одна. Значит, мешки с кислицей кто-то украл.
- Вот гад, - сказал Николай Глазков. - Глаза бы выцарапать.
- А ведь это тот, - нахмурился Бессонов. - Я его знаю. Лохматый кобель. Айда к избушке.
Но дядьки в избушке уже не было. Скрылся. Неужели то был Куприянов? Все-таки помнится, что Бессонов назвал его дядей Костей… А может, нет? Сколько времени ушло…
Надо будет при удобном случае спросить Николая Глазкова. Может, он лучше помнит. Любопытно все-таки.
На Увильдах
Два дня Андреев не вылезал из дома, читал. И хандра еще напала. Дни стояли жаркие, устоялась банная духота. Андреев ходил на пруд купаться, а потом валялся в амбаре, где у Виктора была застлана кровать. Чтоб светло было, открывал дверь. И тут являлся проклятый петух. Да еще приводил гурьбу белых инкубаторских кур. Расхаживал по амбару, как хозяин.
На третий день с гор потянуло прохладой. По небу побежали белые кучевые облака. На пруду всполошились крупные волны.
Григорий Петрович собрался в редакцию, полистать газеты. В редакции стояла сторожкая тишина. Лишь в дальней комнате глухо стучала машинка. В открытые окна врывался ветер, вздувая голубоватые шторки, по-хозяйски перебирая бумаги на столах.
Редактор читал полосу, которая терпко пахла типографской краской. Был он сухощавый, сорокалетний, в очках. Увидев Андреева, снял очки и улыбнулся. Половина полосы была густо испещрена чернильными знаками, а другая пока еще чиста.
Редактор порывисто поднялся навстречу, на голову выше гостя, в белой рубашке с отложным воротничком, и крепко пожал руку.
- Слышал, что приехал, - сказал он, - однако не показываешься почему-то.
- Первым делом нанес визит рыбе, - улыбнулся Андреев, - а потом уж тебе. Отпускник, вольная птица, что хочу, то и делаю.
- Газеты, наверно, не видел давно?
- Угадал.
- Почитаешь. Планы-то на сегодня какие, если не секрет?
- Да никаких.
- Хочешь на Увильды?
- Сейчас?
- Почитаешь газеты - и поехали. Я-то пока не смогу, полосы надо дочитать. Машина придет через полчаса, одного товарища на Увильды подбросить надо. Чем здесь томиться, езжай. Я приеду поближе к вечеру. Позагораешь.
- Прыткий ты, однако.
- Смотри, дело хозяйское.
Редактор, извинившись, снова занялся газетными полосами. Андреев зашуршал газетами. Так миновало полчаса, а может, чуть побольше, и в кабинете появился шофер, уже пожилой грузный мужчина.
- Я готов.
- А где товарищ?
Шофер оглянулся на дверь, показывая, что товарищ шел за ним следом. Да вот где-то поотстал. И тут в кабинет энергичным шагом вошла довольно плотно сбитая женщина среднего роста, с валиком волос на затылке, в очках. Лицо ее имело правильную овальную форму, а очки в массивной роговой оправе придавали ему ученую строгость. Женщина энергично тряхнула редакторскую руку, здороваясь, и сказала:
- Карета подана - нас в путь зовет дорога.
- Познакомьтесь, пожалуйста, - редактор простер руку в сторону Андреева. - Отпускник из Челябинска. Зовут Григорием Петровичем.
- Очень рада, - живо обернулась женщина и протянула ему свою руку: - Огнева. - Андреев мимолетным скользящим взглядом сумел определить, что глаза у нее голубенькие. Далее странно, что такие глаза упрятаны за толстые бездушные стекла, словно в прозрачный застенок. - Предлагаю отпускнику составить нам компанию, да что-то не вижу восторга с его стороны. Поедемте, - сказала Огнева. - Экая беда, что ваши планы летят в тартарары, зато прогулка-то какая!
- Вообще-то у меня особых планов нет.
- Тем более! Вы многое потеряете, если не поедете. Давно не были на Увильдах?
- Года два.
- И еще колеблетесь?
- Езжай, езжай, - подогрел Андреева редактор. - Часикам к пяти и я прикачу.
Когда редактор сказал, что нужно подбросить на Увильды одного товарища, то Андреев вовсе не хотел уточнять, кто и откуда этот товарищ, окажись им мужчина, Григорий Петрович не стал бы и колебаться - не поехал бы, и все. Хватит с него всяких новых знакомств. А товарищ оказался вон каким. Милая решительность Огневой была изумительна. В жестах, во всей ее фигуре было столько самостоятельного и независимого, что это не могло не броситься в глаза. Немало встречал он решительных и даже безапелляционных женщин, но у тех решительность как-то смахивала на мужскую, была нарочито показной. А тут удивительное сочетание - женственности и решительности. Огнева ласково и бережно поправила тугой валик волос на затылке, в движениях чувствовалась нерастраченная сила.