- Я так скажу, товарищ Ваганов, - понял наконец Попов. - С той стороны, с женской, - оттуда ждать нечего. Это обман сплошной. Я тоже думал об этом же… Почему же, мол, люди жить-то не умеют? Ведь ты погляди: что ни семья, то разлад. Что ни семья, то какой-нибудь да раскосяк. Почему же так? А потому, что нечего ждать от бабы… Баба, она и есть баба.
- На кой же черт мы тогда женимся? - спросил Ваганов, удивленный такой закоренелой философией.
- Это другой вопрос. - Попов говорил свободно, убежденно - правда, наверно, думал об этом. - Семья человеку нужна, это уж как ни крутись. Без семьи ты - пустой нуль. Чего же тогда мы детей так любим? А потому и любим, чтоб была сила - терпеть все женские выходки!
- Но есть же… нормальные семьи!
- Да где! Притворяются. Сор из избы не выносют. А сами втихаря… бушуют.
- Ну, елки зеленые! - все больше изумлялся Ваганов. - Это уж совсем… мрак какой-то. Как же жить-то?
- Так и жить: укрепиться и жить. И не заниматься самообманом. Какой же она - друг, вы что? Спасибо, хоть детей рожают… И обижаться на их за это не надо - раз они так сделаны. Чего обижаться? - В правде своей Попов был тверд, спокоен. Когда понял, что Ваганов такой именно правды и хочет - всей, полной, - он ее и выложил. И смотрел на молодого человека мирно, даже весело, не волновался.
- Так, так, - проговорил Ваганов. - Ну, нет, Попов, это в тебе горе твое говорит, неудача твоя. Это все же не так все…
Попов пожал плечами.
- Вы меня спросили - я сказал, как думаю.
- Это верно, верно. Я не спорю. Спорить тут надо целой жизнью, а так… это…
- Конечно. Каждый так и живет - с самого начала. Скажи мне тогда: "Не женись, мол, Пашка, - ошибесся". Что я на это? Послал бы подальше этого советчика и делал свое дело. Так оно и бывает.
- Да, да, - согласился Ваганов. - Это верно. Ну, хорошо. - Он встал. Попов тоже встал. - До свидания, Павел. Думаю, что они возьмут свои заявления. Только ты уж…
- Да нет, что вы, товарищ Ваганов! - заверил Попов. - Больше этого не повторится, даю слово. Глупость это… Чего из их выколачивать-то? Пусть им самим совестно станет. А то мне же и совестно - нашумел… Хожу, кляузами занимаюсь - рази ж не совестно?
- Ну, до свидания.
- До свидания.
Только за Поповым закрылась дверь, Ваганов сел к столу - писать. Он еще во время разговора с Поповым решил дать Майе такую телеграмму:
"Приезжай. Палат нету - все мое ношу собой. Встречу. Георгий".
Он записал так… Прочитал. Посвистел над этими умными словами все тот же мотив: "Я играю на гармошке…" Аккуратно разорвал лист, собрал клочочки в ладонь и пошел и бросил их в корзину. Постоял над корзиной… Совершенный тупой покой наступил в душе. Ни злости уже не было, ни досады. Но и работать он бы не смог в этот день. Он подошел к столу и размашисто, во весь лист написал:
"Нездоровится. Пошел домой".
Видеть кого-то из сослуживцев и говорить о чем-то - это тоже сегодня не по силам.
Он пошел домой. Дорогой негромко пел:
А я играю на гармошке
У прохожих на виду-у.
К сожаленью, день рожденья -
Только ра-аз в го-од-у.
День стоял славнецкий - не жаркий, а душистый, теплый. Еще не пахло пылью, еще лето только вступало в зрелую пору свою. Еще молодые зеленые силы гнали и гнали из земли ядреный сок жизни: все цвело вокруг, или начинало цвести, или только что отцвело, и там, где завяли цветки, завязались пухлые живые комочки - будущие плоды. Благодатная, милая пора! Еще даже не грустно, что день стал убывать, еще этот день - впереди.
Ваганов свернул к почте. Зашел. Взял в окошечке бланк телеграммы, присел к обшарпанному, заляпанному чернилами столику, с краешку, написал адрес Майи… Несколько повисел перышком над линией, где следовало писать текст… И написал: "Приезжай".
И уставился в это айкающее слово… Долго и внимательно смотрел. Потом смял бланк и бросил в корзину.
- Что, раздумали? - спросила женщина в окошечке.
- Адрес забыл, - соврал Ваганов. И вышел на улицу. Пошел теперь твердо домой.
"И врать ведь как научился! - подумал о себе, как о ком-то - отчужденно. - Глазом не моргнул".
И сеном еще с полей не пахло, еще не начинали косить.
Ванька Тепляшин
Ванька Тепляшин лежал у себя в сельской больнице с язвой двенадцатиперстной кишки. Лежал себе и лежал. А приехал в больницу какой-то человек из районного города, Ваньку вызвал к себе врач, они с тем человеком крутили Ваньку, мяли, давили на живот, хлопали по спине… Поговорили о чем-то между собой и сказали Ваньке:
- Поедешь в городскую больницу?
- Зачем? - не понял Ванька.
- Лежать. Так же лежать, как здесь лежишь. Вот… Сергей Николаевич лечить будет.
Ванька согласился.
В горбольнице его устроили хорошо. Его там стали называть "тематический больной".
- А где тематический больной-то? - спрашивала сестра.
- Курит, наверно, в уборной, - отвечали соседи Ванькины. - Где же еще.
- Опять курит? Что с ним делать, с этим тематическим…
Ваньке что-то не очень нравилось в горбольнице. Все рассказал соседям по палате, что с ним случилось в жизни: как у него в прошлом году шоферские права хотели отнять, как один раз тонул с машиной…
- Лед впереди уже о так от горбатится - горкой… Я открыл дверцу, придавил газку. Вдруг - вниз поехал!.. - Ванька, когда рассказывает, торопится, размахивает руками, перескакивает с одного на другое. - Ну, поехал!.. Натурально, как с горки! Вода - хлобысь мне в ветровое стекло! А дверку льдиной шваркнуло и заклинило. И я, натурально, иду ко дну, а дверку не могу открыть. А сам уже плаваю в кабине. Тогда я другую нашарил, вылез из кабины-то и начинаю осматриваться…
- Ты прямо, как это… как в баню попал: "вылез, начинаю осматриваться". Меньше ври-то.
Ванька на своей кровати выпучил честные глаза.
- Я вру?! - Некоторое время он даже слов больше не находил. - Хот… Да ты что? Как же я врать стану! Хот…
И верно, посмотришь на Ваньку - и понятно станет, что он, пожалуй, и врать-то не умеет. Это ведь тоже - уметь надо.
- Ну, ну? Дальше, Вань. Не обращай внимания.
- Я, значит, смотрю вверх - вижу: дыра такая голубая, это куда я провалился… Я туда погреб.
- Да сколько ж ты под водой-то был?
- А я откуда знаю? Небось, недолго, это я рассказываю долго. Да еще перебивают…
- Ну, ну?
- Ну, вылез… Ко мне уже бегут. Завели в первую избу…
- Сразу - водки?
- Одеколоном сперва оттерли… Я целую неделю потом "красной гвоздикой" вонял. Потом уж за водкой сбегали.
…Ванька и не заметил, как наладился тосковать. Стоял часами у окна, смотрел, как живет чужая его уму и сердцу улица. Странно живет: шумит, кричит, а никто друг друга не слышит. Все торопятся, но оттого, что сверху все люди одинаковы, кажется, что они никуда не убегают: какой-то загадочный бег на месте. И Ванька скоро привык скользить взглядом по улице - по людям, по машинам… Еще пройдет, надламываясь в талии, какая-нибудь фифочка в короткой юбке, Ванька проводит ее взглядом. А так - все одинаково. К Ваньке подступила тоска. Он чувствовал себя одиноко.
И каково же было его удивление, радость, когда он в этом мире внизу вдруг увидел свою мать… Пробирается через улицу, оглядывается - боится. Ах, родная ты, родная! Вот догадалась-то.
- Мама идет! - закричал он всем в палате радостно.
Так это было неожиданно, так она вольно вскрикнула, радость человеческая, что все засмеялись.
- Где, Ваня?
- Да вон! Вон, с сумкой-то! - Ванька свесился с подоконника и закричал: - Ма-ам!
- Ты иди встреть ее внизу, - сказали Ваньке. - А то ее еще не пропустят: сегодня не приемный день-то.
- Да пустят! Скажет - из деревни… - Гадать стали.
- Пустят! Если этот стоит, худой такой, с красными глазами, этот сроду не пустит.
Ванька побежал вниз.
А мать уже стояла возле этого худого с красными глазами, просила его. Красноглазый даже и не слушал ее.
- Это ко мне! - издали еще сказал Ванька. - Это моя мать.
- В среду, субботу, воскресенье, - деревянно прокуковал красноглазый.
Мать тоже обрадовалась, увидев Ваньку, даже и пошла было навстречу ему, но этот красноглазый придержал ее.
- Назад.
- Да ко мне она! - закричал Ванька. - Ты что?!
- В среду, субботу, воскресенье, - опять трижды отстукал этот… вахтер, что ли, как их там называют.
- Да не знала я, - взмолилась мать, - из деревни я… Не знала я, товарищ. Мне вот посидеть с им где-нибудь, маленько хоть…
Ваньку впервые поразило, - он обратил внимание, - какой у матери сразу сделался жалкий голос, даже какой-то заученно-жалкий, привычно-жалкий, и как она сразу перескочила на этот голос… И Ваньке стало стыдно, что мать так униженно просит. Он велел ей молчать:
- Помолчи, мам.
- Да я вот объясню товарищу… Чего же?
- Помолчи! - опять велел Ванька. - Товарищ, - вежливо и с достоинством обратился он к вахтеру, но вахтер даже не посмотрел в его сторону. - Товарищ! - повысил голос Ванька. - Я к вам обращаюсь!
- Вань, - предостерегающе сказала мать, зная про сына, что он ни с того ни с сего может соскочить с зарубки.
Красноглазый все безучастно смотрел в сторону, словно никого рядом не было и его не просили сзади и спереди.
- Пойдем вон там посидим, - изо всех сил спокойно сказал Ванька матери и показал на скамеечку за вахтером. И пошел мимо него.