Коля-лакомка, весь мокрый (два ведра воды девки вылили), на бегу кинул свой пиджак: постели, мол, на сене мягче сидеть. Но Алька даже не посмотрела на пиджак. Она быстро надела свои шикарные туфли на широком модном каблуке, схватила чьи-то свободные грабли и давай вместе со всеми загребать сено. Потому что, ежели сейчас рассесться на виду у всех, как предлагает ей Коля-лакомка, разговоров потом не оберешься. Старухи и женки все косточки перемоют, да и девчонки не будут на запоре рот держать.
Василий Игнатьевич дышал, как загнанная лошадь, охапки поднимал с воз и все-таки не успевал копнить все сено. Пигалицы, самая мелкота, вились вокруг него, а ковыряли грабельками – росли перевалы.
Ему пыталась подсобить Катя Малкина, внучка старой Христофоровны, такая же совестливая да сознательная, как сама Христофоровна. Да разве это по ней работа?
И вот Алька начала понемногу захватывать сено, так, чтобы поменьше мельтешилась в глазах эта трудолюбивая малявка, потому что охапки носить она не приспособлена сегодня – не та одевка, а во-вторых, с какой стати рвать жилы? Рогатка, что ли, у нее во дворе плачет?
Но бабы, до чего хитры эти бестии бабы!
– Алька, Алька, не надорвись!
– Алька, Алька, побереги себя!
Ну и тут она не выдержала.
Знала, помнила, что подначивают, нарочно заводят, а вот, поди ты, завелась. Сроду не терпела срамоты на людях.
В общем, колесом завертелось все вокруг. Василий Игнатьевич – охапку, она – две, Василий Игнатьевич – шаг, она – три.
Белая кофточка на ней взмокла (с превеликим трудом достала в одном магазине через знакомую продавщицу) – плевать! По зажарелому лицу ручьями пот – плевать! Руки голые искололо, труха сенная за ворот набилась – плевать, плевать! Не уступлю! Ни за что не уступлю!
И не уступила.
Василий Игнатьевич, старый греховодник, когда кончили луг, не то чтобы облапить ее (самый подходящий момент – такое дело своротили!), даже не взглянул на нее, а тут же, где стоял, свалился на луг.
Да и Коля-лакомка, даром что намного моложе председателя, тоже не стал показывать свою прыть.
Три часа, оказывается, без перекура молотили они – вот какой ударный труд развернули!
Это им объявил только что подошедший председатель колхоза – он тоже, оказывается, шуровал, только на другом конце луга, со старухами.
Председатель был рад-радехонек – много сена наворочали. Девчонки подсчитали: 127 куч!
– Тебя, Алевтина, благодарю. Персонально. Ты свои штаны как знамя подняла на лугу.
– Да, да, умеет робить. Не испотешилась в городе.
Бабы снятыми с головы платками вытирали запотелые, зажарелые лица, тяжело переводили дух, но улыбались, были переполцены добротой. Точь-в-точь как мать, когда та, бывало, досыта наработается.
Кто-то к этому времени поднес ведро с водой, и председатель колхоза, зачерпнув кружку, собственноручно подал Альке: дескать, премия. И люди – ни-ни. Как будто так и надо.
В кружке плавала сенная труха – наверняка ведро стояло где-нибудь под копной, в холодке, но она и не подумала сдувать труху, как это бы сделала ее брезгливая мать: всю кружку выпила до дна, да еще крякнула от удовольствия.
Председатель совсем расчувствовался:
– Переходи в колхоз, Алевтина. Берем!
– Нет, нет, постой запрягать в свои сани! Дай советской власти слово сказать.
Василий Игнатьевич подал голос. Отлежался-таки, пришел в себя. Грудь, правда, еще ходуном и руки висят, но глаз рыжий уже заработал. Как у филина заполыхал.
Вот какая сила лешья у человека!
– Нет, нет, – сказал Василий Игнатьевич. – Я первый. Мне помощницу надо.
– Тебе? По какой части? – игриво, с намеком спросил председатель колхоза и захохотал.
Василий Игнатьевич строго посмотрел на него, умел осадить человека, когда надо, иначе бы не держали всю жизнь в сельсовете, сказал:
– У меня Манька-секретарша к мужу отбывает. Так что вот по какой части.
Тут бабы заахали, замотали головами: неуж всерьез?
Сама Алька тоже была сбита с толку. Грамотешка у нее незавидная, мать, бывало, все ругала: "Учим, учим тебя, а какую бумажонку написать – все иди в люди", – кому нужен такой секретарь?
Взгляд Василия Игнатьевича, жадно, искоса брошенный на нее, кажется, объяснил ей то, до чего бы она так и не додумалась.
Э, сказала она себе, да уж не думает ли он, старый дурак, шуры-муры со мной завести? А что – раз ни баба, ни девка – почему и не попробовать в молодой малинник залезть?
Меж тем бабы засобирались домой. На обед.
К Альке подошла тетка – она, конечно, была тут, на лугу. Старая колхозница – разве усидеть ей дома в страдный день?
– Пойдем, дорогая гостьюшка, пойдем. Я баню буду топить. Вон ведь ты как выгвоздалась.
Выгвоздалась она страсть: и кофточку, и штаны придется не один час отпаривать, а может, и вовсе списывать.
Так что восемьдесят-девяносто рубликов, можно сказать, плакали.
Э-э, да тряпки будут – были бы мы!
Задор, лихая удаль вдруг накатили на Альку.
– Девчонки, айда на реку!
Девчонки, казалось, только этой команды и ждали.
С криками, с визгом кинулись вслед за ней.
Малявки поскидали с себя платьишки еще по дороге, это всю жизнь так делается, чтобы без задержки, с ходу в реку, а когда спустились с крутого увала на песчаный берег, быстро разделись и девчонки. Разделись и со всех сторон обступили Альку.
Все ясно, усмехнулась про себя Алька, – какой у тебя купальник? Так уж устроены все девчонки на свете с рождения тряпичницы.
Есть, есть у нее купальник. Такой, что в ихней деревне и не снился никому, – темно-малиновый, шерстяной, с вшитым белым ремешком, с карманчиком на молнии (зимой три часа на морозе выстояла за ним в очереди).
Но разве она думала, что ей придется купаться сегодня?
И все-таки – врете! Не у вас – у меня будет самый красивый купальник. В один миг Алька сбросила с себя все до нитки.
Девчонки ахнул: им и в голову ничего подобного не могло прийти, потому что кто же нынче купается голышом? Трехлетнюю соплюху, и ту не затащить в воду без трусиков.
На ребячьем пляже – рядом – закрякали, застонали, но и там скоро захлебнулись.
Гордо, слегка откинув назад голову, понесла она к воде свое молодое, цветущее тело.
Под ногами певуче скрипел мелкий белый песок, жаркий травяной ветер косматил ей волосы, обнимал полные груди, собачонкой юлил в ногах.
– Альчик, – сказал ей однажды расчувствовавшийся Аркадий Семенович, – я бы, знаете, как назвал вас, выражаясь языком кино? – Он любил говорить красиво и интеллигентно. – Секс-бомбой.
– Это еще что? – нахмурилась Алька.
– О, это очень хорошо, Альчик! Это… как бы тебе сказать… безотказный взрыватель любой, самой зачерствелой клиентуры. Это солнце, растапливающее любые льдины в мужской упаковке…
И это верно. На самую трудную и капризную клиентуру высылали ее. Или, скажем, начальство в ресторан пожаловало, да еще не в духе, – кого послать, чтобы привести его в божеский вид? Ее, Альку.
Она попробовала ногой воду – теплая, посмотрела на небо – черной тучей перекрыло солнце, посмотрела на всполошившихся сзади девчонок и побежала вглубь: чего бояться? Разве впервой купаться при дожде?
Реку она переплыла без передышки, вышла на берег, ткнулась в песок.
Девчонки ей кричали: "Аля, Аля!" – махали платьями с того берега (похоже, и в воду не заходили), а она, зарывшись в теплый песок, сжимала руками мокрую голову и молча глотала слезы.
Ее с первого класса в школе считали отпетой, а мать, как она запомнила, только и твердила ей: "Смотри, сука! Только принеси у меня в подоле – убью!" А она, поверит ли кто, до позапрошлого лета не переступала черты. Целоваться целовалась и тихоней, как некоторые, не прикидывалась: гуляю! Сама, ежели надо, на шею парню вешалась. Но ниже пояса – ша! Посторонним вход запрещен.
И даже в тот день, когда нежданно-негаданно на пекарню нагрянула мать с ревизией, она не отступила от этого правила. А уж как в тот день не приступал к ней Владик!
Просто руки выламывал.
Мать, родная мать, можно сказать, толкнула ее в руки Вдадика. Влетела в пекарню, глаза горят – что тут выделываешь, сука? За этим тебя сюда послали? А потом вдруг ни с того ни с сего поворот на сто восемьдесят градусов: винцо на стол и чего, Алевтинка, дуешься? Чего кавалера не завлекаешь?
Вот этого-то она, Алька, и не могла стерпеть. Она сказала тогда себе, выскакивая из окошка пекарни: ежели догонит меня Владик, пускай что хочет со мной делает.
Владик догнал ее у реки, почти на том самом месте, где она сейчас лежала…
Дождь хлынул как из ведра – без всякой разминки – и в один миг смыл с нее тоску. Да и некогда было тосковать. Почерневшая река застонала, закипела – страшно в воду войти, а не то что плыть.
На домашнем берегу, когда она, пошатываясь, вышла из воды, не было уже ни одной души: все удрали домой – и девчонки, и ребята. Она коротко перевела дух, сгребла в охапку свои шмотки – не до одеванья было сейчас! и большим белым зверем кинулась в шумящую, грохочущую темень…
Гроза начала стихать, когда Алька была уже в поле, на своей Амосовой меже.
Дождь лупил по-прежнему, будто в пять-десять веников хлестали ее по спине, по ногам, по животу, по-прежнему слепила глаза молния, но гром уже уходил в сторону. И вдруг, когда она выбежала из полей на луг, снова загрохотало. Да так, что земля застонала и загудела вокруг.
Ничего не понимая, она остановилась, глянула туда-сюда и просто ахнула. Кони, сорвавшиеся с привязи, кони носились по выкошенному лугу у озерины. От их копыт шел громовой раскат.