А то пойдет Витька на кухню. На кухне всегда богомольцы да богомолки, дурачки да юродивые - рваные, с растрепанными головами, и кислятиной от них пахнет, как от капустной кадушки. Многое множество их - приходят одни, уходят, а другие уже здесь чавкают за столом. Митревна и Катерина им щей да каши в блюдах большущих дают; а то чай пьют, грызут сахар, говорят сдержанно, но веско:
- И пришел диавол к Прасковье Петровне…
- Неужели сам приходил? - спросит Катерина.
- Сам! Воистину мне известно! Приходил во образе околоточного надзирателя. И даже книжку держал в руке.
- А-а, батюшки!
О, как интересно! Смотрит Витька круглыми глазами, рот раскрыл: не пропустить бы. И мама тут. Ей Катя уже приготовила кресло. Села мама в кресло, в ковровую шаль закуталась, смотрит по-витькиному, не мигаючи. И бабушка пришла. И Фимка.
Странник говорит ровненько, и в кухне будто умерли все - не дышат. Только глаза живут.
- А я, матушка-барыня Ксения Григорьевна, и в аду ведь побывал.
Сдержанный вздох-вскрик проносится в кухне. Мама откачнулась на спинку кресла. Витька крепче прижался к ней.
- В аду?
- Воистину так! Попустил господь, побывал и в огне адовом. И знаки вот имею на руках своих.
Странник вдруг засучивает рукав, и все видят: у локтя, на исхудалой руке, черное пятно вроде лодочки.
- От огня адова. Обожгло. И вот семь годов уж, а не проходит!..
Сгрудились все к столу, глядят на пятно, а странник поет:
- Но это пятно небольшое. А большое пятно на спине у меня. Вся спина, можно сказать, сожжена. Отседова и доседова.
Странник тронул себя по шее и потом под коленкой.
- Показать же пятна сии не смею.
Мама смотрит не мигаючи.
- Как же ты попал в ад?
- В непотребной пьяной жизни моей событие оное произошло.
Голос у странника громче - говорит-разливается. И все ахают и вздыхают. Позади - за спиной за Витькиной - плачут.
- Кэ-эк схватили они меня, а пальцы-то у них на манер крючков…
Хлюпают кругом, когда кончил странник, а мама шепчет Фимке:
- Принеси-ка бисерный кошелек мне, там, на столе в спальной.
И разом все стали новые, отпрянули от стола, но не очень чтоб далеко. И умильные улыбки у всех. Открыла мама кошелек и протянула большую белую монету страннику. Тот забормотал, закланялся. И все забормотали, закланялись. Рук многое множество к маме протянулось. А мама - кому гривенник, кому двугривенный - пошла, раздает монетки. И за ужином папе:
- Прямо из ада человек вернулся. Вот на кухне сидит.
Папа громоносно хохочет:
- Вот мошенник! Это вот мошенник!
Мама и бабушка в обиду:
- Тебе все мошенники. Перекрестись! Человек и обжоги показывал.
- А-а, ха-ха-ха!
И вдруг сразу серьезно-пресерьезно:
- Гнать бы метлой всех. Поганой бы метлой!
Мама и бабушка в ужасе:
- Божьих-то людей?
И почнут, и почнут спорить. Папа махнет рукой, нахмурится:
- Ну, говорить с вами!..
А через неделю человек из ада пришел на двор пьяный, в опорках, закричал, запел:
- Э-э-э, пляши, нога! Святители-тители, тители-святители, выпить не хотите ли?
Он топнул и прошелся дробно худыми опорками по камням двора.
- Э-эх, гуля! Святители-тители…
Налезло из кухни много, смотрят испуганно. У отворенных ворот - мальчишки, смеются, кривляются. Папа увидал, гаркнул громом:
- Во-он! Храпон! Гони его в шею!
Человек из ада все плясал. Подбежал Храпон к нему, схватил за руку, потащил к калитке. Тот одно свое:
- Святители-тители, выпить не хотите ли?
И плечами этак с вывертом: весь дрожит, изгибается. Тут папин праздник пришел.
- Вот и все ваши странники такие, - сказал он маме и бабушке, - гнать в шею надо.
- Ну, все! Скажешь - слушать нечего!
- Знамо, все. Дождутся они у меня!
Не любит папа божьих людей. Смеется. Недавно увидал папа, пришла во двор дурочка Манефа, в лохмотьях вся, крикнул:
- Манефа, это ты?
- Я, батюшка, я!
- Пришла?
- Пришла, батюшка, пришла!
- А ну попляши!
Заревела Манефа в голос, заплакала, затопала грязными босыми ногами: лохмотья взъерошились на ней. Папа ушел, посмеиваясь. А Манефа пляшет, пляшет и пляшет. Витька выбежал на крыльцо, заюжал в смехе. Из кучерской пришли Храпон и Петр, и Петрова жена выглянула, из кухни народ полез, а Манефа пляшет во всю прыть, и уж пот с нее льет. В доме забегали. Поспешно вышла мама на крыльцо, лицо испуганное:
- Манефа, перестань!
А Манефа еще пуще перебирать ногами зачала, у самой пот и слезы по лицу бегут.
- Хозяин велел.
- Перестань, тебе говорю! - крикнула мама.
- Хозяин велел.
Тут к крыльцу поналезли странницы.
- Не смеет ослушаться, матушка Ксения Григорьевна! Надо, чтобы кто повыше тебя приказал.
Пришла бабушка на крыльцо и тоже:
- Манефа, будет!
Манефа как вкопанная.
А мама и бабушка - две вместе - на папу:
- Да ты это что озоруешь? А? Бесстыжие твои глаза! Над убогим человеком измываешься? Мальчишки так на улице забавляются, а ты услыхал - перенял?
И пошли, и пошли. Папа грохочет только. Ну и Витька тоже, этак через недельку увидал Манефу на дворе, крикнул:
- Манефа, попляши!
Заревела Манефа, заплясала.
Опять прибежал народ, мама на крыльцо выплыла.
- Перестань, Манефа!
Манефа перестала. Дозналась мама, что Витька Манефе приказал, Витьку за ухо:
- Не озоруй, не озоруй, негодный мальчишка!
Витька думал: папа заступится. А папа хмуро так и нехотя:
- Ну, будет, мать! Да перестань же!
И отнял Витьку.
- Не плачь, сынок! Не связывайся с ними. Видишь, меня ругают и тебя обижают. Это я плохо тогда сделал, пошутил с Манефой. Ты так не делай!
И уведет Витьку, уведет в залу, где на потолке птички ласточки, а по карнизу - золотые облупившиеся цацы.
- Ну, не плачь же, тебе говорю! Вон, погляди, вон птички какие!..
Затуманенными глазами Витька смотрит на потолок. Птичка?..
- Это кто сделал?
- Барин сделал.
- Какой?
- Барин, чей дом был. Разве ты не знаешь?
И Витька вспомнит разом: дедушка - он все знает - часто рассказывал про дом про этот и про сад, что внизу, под балконом, и про тот сад, где теперь дед живет:
- Барин был гордющий такой. Все на крепостных мужиках ехал.
Витька представлял: сядет барин верхом на мужика, вот как он сам, Витька, садится на Фимку, ножки свесит - и айда, пошел!
- Крепостные ему и дом этот строили, и сад разводили. Ну, отменил царь крепость, - барин не одумался, все аллейками, беседочками занимался. А мы его - к ногтю. К ногтю!
И, бывало, засмеется дедушка радостно.
- Этак приезжает кучер ко мне, - мы тогда на Моховой жили, где теперь магазин Андреева. "Так и так, барин зовет вас по делу". По делу? Что ж, по делу сходить можно. Прихожу. Малый в передней меня встречает, в белых перчатках, в кафтане красном. Этак гордо: "Что надо?" - "Доложи-ка барину, звал меня зачем-то. Андронов я". Ушел человек. Минуты не прошло, зовет барин в кабинет. "А-а, любезнейший, здравствуй!" - "Здравствуйте, ваше превосходительство!" - "Позвал я тебя по делу. Я слыхал, ты деньги даешь в долг". - "Даю, коли случаются". - "Дай мне под этот дом и под этот сад двадцать тысяч". - "Что вы, говорю, ваше превосходительство? У нас таких денег и в заводе не было". Ну, поговорили, вижу: дать можно. А признаться, давно мне этот дом люб был. Что же, видать сразу: не ноне-завтра барин в трубу вылетит: пимоны-гулимоны до дела не доведут. Ну, сговорились, дал ему восемь тысяч. И то был рад-радехонек. Потом еще пять. Подходит время платежа, у барина шиш в кармане. "Отсрочь". - "Извольте". Еще срок. А тут гляжу: другие наседают. Вот-вот барин банкрутом станет. Зовет раз: "Покупай дом совсем - и дом, и сад. В Петербург хочу ехать, на службу". Считали, считали. Доплатил я шесть тысяч, сделали купчую, через месяц барин уехал. Ну что ж? Освятили дом, - вот уже двадцать лет живем, бога благодарим. Барин все на крепостных ехал, - гляди, какая обширность везде. Ну и доехал! Патрет даже оставил на память. Видали в зале-то? Это он самый и есть. Потом, слыхать было, захирел вовсе, голоштанником стал. А мы теперь попросте здесь живем, без крепостных.
И опять дедушка засмеется.
Сам не знает почему, а рад Витька, как дедушка барина победил. У, барин, барин, а штанов-то нет! Вот висит на стене - можно ему язык показать…
- Вставай, вставай, учитель скоро придет, а ты вылеживаешься, бесстыдник!
Витька поглубже в подушки, в перину, подальше под одеяло - и холодом повеяло на Витькины ноги, за шиворот.
- Вставай!
И за руку. И за плечи. И целует в шею. Ух, эта бабушка! Ворчит и целует.
Фимка уже мелькает везде. И тоже, будто бабушка, ворчит, смеется.
- Невесты в училищу поехали, а жених еще храпит.
- Я не храплю, - сердито говорит Витька.
- Ночью-то, верно, не храпишь, а утром обязательно храпишь.
- Врешь ты!
Витька поднимается, сердито смотрит на Фимку. У Фимки лицо розовое, большое, веселое, как солнышко, и зубы белые блестят, словно кусочки сахару, щипчиками нащипанные. Витька одевается, будто недовольный, а бабушка улыбается, Фимка улыбается, солнышко улыбается, - сам не смеялся бы, да нельзя.
- Ха-ха-ха!.. Бабушка, я вчера у дедушки был.
Бабушка будто удивлена.
- Ну, что ж тебе он говорил?
- Про змея говорил. Я воевать скоро буду, убью змея. Дедушка воевал, и я буду воевать.