Никитин Сергей Константинович - Медосбор стр 22.

Шрифт
Фон

4

- Я потому смеюсь, что очень забавный случай впереди будет, - пояснил Ананий. - С чего уж и начать, не знаю… Короче, пришел я с фронту без левой клешни и сразу упал духом. Детишков у меня теперь счетом восемь, а тогда шесть было. Но это, я скажу, все одно много. Чтобы прокормить такую саранчу, особо при моей штукатурной профессии, позарез две руки нужны. Вот и задумался. А от задумчивости - что? Пьянство. Не знаю, как там в Канаде, а у русского человека это так… Стал я, значит, пенсию свою дотла пропивать, а потом и барахлишко из дому потаскивать. Дотаскался - смотрю, ничего уже не осталось, и надо дальше чем-то промышлять.

До войны любил я рыбачить. Наш край Владимирский - озерный, весь речками, как паутиной, повит: есть где рыбу взять, коль рыбак с головой. А у меня к этому делу сызмала талант был. Ну, и начал я той рыбой промышлять. Летом на червя ловлю, на букару, на ручейника; по перволедью - на блесну; зимой - на мормышку с мотылем. И так ловко насобачился одной рукой насадку делать, что рукатый за мной не угонится. К штанам на коленке у меня клееночка была пришита. Сейчас я на нее червя или мотыля вытряхну - цоп его крючком, и - готово. Одно неспособно было: со льда на глубоких местах ловить. Никак одноручь леску не выберешь. Пихаешь ее в рот и… гм… И вокруг шеи до пяти раз обвернешь, а конец все в лунке. Одно слово - неспособно.

Ловил я, однако, во всякое время достаточно. После выйду на базар, разложу рыбу на кучки - эта десять целковых, эта - пятнадцать, эта - два червонца, а эта для кошки - и за рубль… Поначалу стыдился, глаза прятал, а потом покрикивать стал: "А вот, гражданки, свеженькая! Подходи, налетай, не зевай!.."

Блеснил я как-то по перволедью на озере Мшары. Озеро это провальное, глубины непомерной, чистое, как слеза, и все сосновым бором обросло. Напал я на приглубное местечко - окунь берет редко, но такой черт: ото дна не оторвешь. Никак я с ним одной рукой не совладаю. Потом вижу - на льду еще рыбак появился. Ходит с пешней и все ближе да ближе ко мне подрубается. Подошел вплотную. Глядь - а он тоже без руки. Здорово, мол, приятель! Слово за слово - разговорились. Того Андрюхой зовут. Встали рядом. Я говорю:

"Давай, Андрюха, сообща ловить. Как у меня окунь возьмет, я с леской отбегу, а ты ее у самой лунки поддерни, чтобы за край не задела".

Так и приноровились. Если бы кто со стороны видел, живот надорвал. То я, то Андрюха сорвемся вдруг с места и бежим сломя голову от проруби - умора!

Спаялись мы с дружком - водой не разольешь. На всех озерах и реках вместе. А после рыбалки - в чайной. Еще пуще стал я запивать. Раньше хоть часть улова домой приносил, а теперь перестал - все начисто пропиваем.

Сидим как-то в буфете на станции, ждем поезда в город, пьем. Всю спустили, только я одну щучонку фунта на полтора ребятишкам оставил. Андрюха совсем уже на сносях, да и я порядком окосел. Вот в таком кураже сели мы в вагон, дружок и говорит мне:

"Дураки мы с тобой, Нанька (он меня Нанькой звал). Корежимся всю зиму на морозе, а можем жить как у Христа за пазухой. Только нахальства набраться".

"Как это?" - спрашиваю.

Выпростал он свою культю, шапку долой - и бойким голосом:

"Добрые, сознательные граждане! Братья, сестры, папаши и мамаши! Подайте калекам на пропитание… Пой!" - шепчет мне.

Спьяну это смешно вроде казалось, я, и гаркнул:

"Раскинулось море широко-о-о…"

Одежонка у нас была самая для случая подходящая: рвань рыбацкая. Стали граждане Андрюхе в шапку деньги сыпать. Прошли мы весь вагон. В тамбуре Андрюха деньги в карман начал пихать. А меня, не совру, вдруг затошнило даже:

"Андрюха, - говорю, - брось эти деньги сейчас же, а не то я в морду тебе дам".

"Дурак ты, - говорит. - Мы на них в городе сейчас выпьем. Пошли дальше, привыкнешь".

Чувствую - и сам я виноват, что поддался, и оттого еще пуще осерчал. На боку у меня в противогазной сумке щука болталась. Схватил я ее за голову да хрясь дружка по морде.

Конечно, будь у меня две руки, я бы его не тронул. Ну, а как мы в равном состоянии, то не зазорно было и по рылу ему разок съездить: не втравливай! У меня все-таки два ордена и четыре медали…

Домой я приехал сам не свой, аж дрожу весь. Две недели на озеро не ходил. Вот тут-то и встретился я со своей совестью. Глажу мальчонку по голове, а сам голову-то вниз давлю, чтобы, значит, в глаза не смотрел.

Помаялся так, потерзался и поехал в Москву. Пришел там на протезную фабрику, показал мастеру кельму, сокол, терку - штукатурный свой инструмент - и говорю:

"Должен ты, трудовой человек, меня понимать. Погибаю через свою нетрудоспособность. Можешь сделать такой протез, чтобы я эти штуки держал?"

"А какую из них, - спрашивает, - тебе в левой руке нужно держать?"

"Вот эту", - показываю на сокол.

"Обожди, - говорит, - померяю".

Мерял он меня всячески, как портной, а напоследок обнадежил:

"Сделаем", - говорит.

Ну, сделали. Вернулся я домой, стал опять на озерах рыбачить, а по вечерам учился сокол держать. Наконец решил испытать себя.

"Давай, - говорю жене, - халупу свою штукатурить".

"Да что ты! - кричит. - Зачем ее штукатурить?"

"Молчи, дура! От клопов".

Набросал я на стену штукатурку, стал соколом подбирать и уронил, конечно. Если б бабы рядом не было, заплакал бы, как дитё. Однако сдержался и снова. Месяца полтора, наверно, с одной стенкой бился. А не прошло и году - весь дом снутри и снаружи в лучший вид произвел… Потом в стройконтору поступил. Так-то вот…

А сюда я - точно, за длинным рублем приехал, потому что он моей саранче нужен. И дело, головастик, не в том, длинный он или куцый, а в том, что я при своей инвалидности могу его честно заработать.

Ананий повернулся к Грише и с грозной ноткой в голосе спросил:

- Понял?

Гриша сконфуженно потупился.

- Случай-то забавный обещал, - напомнил кто-то.

- А как я его щукой по морде - разве не смешно? - удивился Ананий.

- Н-не очень…

- Ну и ладно. Вон смена кончилась. Пошли, ребята!

5

Вместе с ними я поднялся на строительные леса. Приближался вечер. Меловые обрывы за Днепром долго хранили фиолетовый отблеск заката, потом мертвенно позеленели в свете осенних сумерек и наконец как будто впитали в себя густую синь ночи. На берегу и на темной воде Днепра заблестели огни.

Прямыми линиями они тянулись вдоль городских улиц, кольцами опоясывали котлованы, змеевидной гирляндой висели над эстакадой пульпопровода, кучей грудились на земснаряде - и все сообща кидали на бегущие облака мутно-оранжевое зарево. Ветер словно мягкой лапой гладил по лицу.

Костер внизу все еще горел, и вокруг него сидели сменившиеся рабочие. Их фигуры - темные с одной стороны и красноватые с другой - напоминали плакат давних революционных дней, который я видел в какой-то книге по полиграфии.

- Огнями любуетесь? - раздался сзади меня голос.

Я оглянулся. Кто-то стоял в ярко освещенном проеме окна, и мне с наружных лесов не было видно его лица.

- Кто это? - спросил я.

Он шагнул словно из рамы портрета и остановился рядом со мной. Это был Гриша Астахов.

Несколько минут мы продолжали молча смотреть на огни. Их было великое множество. И все - яркие и тусклые, ровные и беспокойно бьющиеся под рукой электросварщика, далекие и близкие, желтые и голубоватые, - дробясь и переливаясь, повторялись в мелких волнах Днепра.

- Когда-нибудь, - тихо сказал Гриша, - мы будем рассказывать нашим детям, как работали здесь их отцы.

Я улыбнулся. Было забавно услышать такие слова от семнадцатилетнего паренька, занимавшего в общежитии узкую железную койку, не имевшего ни дома, ни жены, ни детей, но так уж он, недавний выпускник ремесленного училища, штукатур, понимал значение и смысл своего труда, что заранее гордился им перед потомством.

Двадцать лет спустя

Из окна гостиницы вижу, как по огромному песчаному пустырю мелкими шажками не ходит - бегает коренастый старик с белой апостольской бородкой, приседает, чертит что-то на песке пальцем и бежит дальше. Его сопровождают двое - тощий парень на длинных ногах и пухленькая девушка, которой, кажется, всегда жарко: у нее расстегнут ватник и платок откинут с головы на спину. Я уже знаю, что это - садовник Степан Маркович Майков и его бригадиры. На улицах города я часто встречал их, всегда занятых, спешащих и деловитых; здороваясь, они каждый раз стыдливо прятали свои руки, выпачканные в нездешнем - привозном - черноземе, но было как-то особенно приятно пожимать эти руки, стараниями которых вдоль улиц - еще не достроенных - вытянулись ряды деревьев, заслоняющих от глаз безотрадный вид песчаных кучегуров.

С Майковым меня познакомил преподаватель физики из института гидромеханики Виталий Иванович Малыгин, считавший себя "старожилом" этого полуторагодовалого города. В дождь, в холод, под пронизывающим ветром он бродил со мной в добровольной роли проводника по всей стройке. Невысокий, подвижный, с благодушной полнотой во всем теле, он шагал, мужественно подставляя дождю и ветру свое длинное одутловатое лицо с маленьким носиком, и рассказывал обо всем вдохновенно и длинно. Слова совершенно свободно исходили из его круглого, аккуратного рта, он ни разу не споткнулся, подыскивая нужное слово, точно читал по писанному. Манерой говорить так непринужденно и книжно отличаются обычно люди очень знающие, начитанные, но не глубокие. Таким, в сущности, и был Виталий Иванович Малыгин.

Знакомя меня с Майковым на огромном пустыре перед столовой, где шла планировка площадки под новый парк, он весело воскликнул:

- Представьте, этот оригинал пришел на стройку пешком за две сотни километров!

Ваша оценка очень важна

0
Шрифт
Фон

Помогите Вашим друзьям узнать о библиотеке