- Ну, а где же твой грибной полковник? - спросил парень. - Наверно, завалил план с таким войском, как ты, и поперли его по собственному желанию.
- Пустые слова, - сказал старик. - Стой! Я сейчас объясню. Он был одинокий человек, войной обитый, все одно что тополь грозой.
- Ох-хо-хо, - вздохнула женщина, - жизнь наша…
- Стой! В эти места он с тоски пришел. Посмотрел, что родной дом порушен, жены, детишков следа нет, и потел по земле один, как перст. "У вас, - говорит, - места древние, леса, реки дивные, люди приветливые. Мне понравилось, я и осел". Ну, осел, живет и, между прочим, как человек еще не старый, интересуется обзавестись новым семейством. Первый раз это дело у него не задалось. Попалась ему девка молодая, неудобная…
- Это как же - неудобная? - спросил парень.
- А так и неудобная. Накатит на нее: ходит неприбранная, нечесаная, сядет, молчит, ногой качает, ничего, кроме халвы, не ест…
- Ох, страсти, - ахнула женщина.
- Года не прожили - разошлись. После этого он долго бобылил. Обожжешься на молоке, на воду дуть будешь. Однако ежели человек хороший, счастье его в свой срок достанет. Тут уж как ни крути, а ежели человек хороший, то непременно либо он по билету выиграет, либо сын его на врача выучился и в шляпе ходит, либо дочь в Москве живет, и он к ней в гости катает.
- До чего же все-таки ты, старик, канительный, - вздохнул парень. - И рассказывать-то толком не можешь, все тебя куда-то в сторону заносит.
- Ничего подобного, по самой середке гребу, - невозмутимо отозвался старик. - Жила в нашем селе, - ткнул он рукой в сторону длинного ряда крыш за откосом, - учительница Анна Афанасьевна. Собой невидненькая и уже седенькая на височках, а такая веселая да хохотливая. Бывало, в тугие-то годы после войны заваривает морковный чай и все: "Ха-ха-ха, вот ведь, Лукич, и чай-то у меня морковный и сахару-то нет, совсем угостить тебя нечем". И опять: "Ха-ха-ха". А, между прочим, взяла из детского дома сиротку и пестовала ее, как родное дитя. Когда у нас Иван Потапыч, полковник Набойко, появился, эта самая сиротка уж девушкой была и в городе в медицинском училище училась. Чернявая, румяная - прямо яблочко анисовое, до чего хорошая девушка. Приезжала по воскресеньям домой. Идет вот так же осенью Иван Потапыч нашими задами, вышагивает, как журавль - высокий был, голенастый, - а она навстречу ему. И несет целый пук всяких листиков. "Зачем несешь?" А та отвечает: "Для гербария…" Знаешь ты такое слово, перец? - неожиданно спросил старик парня.
- Ну, ты не больно… Рассказывай знай.
- Стой, расскажу. "А кто тебя этому учил?" - спрашивает Иван Потапыч. - "А мы, - говорит, - этим с папой еще на Украине занимались, когда я маленькой была". - "А где твой папа?" - "Не знаю". - "А как тебя звать?" - "Катей". - "А маму?" - "Ту маму Верой звали, а эту Анной". Тут полковник Набойко даже на колени перед ней встал. "Прости, - говорит, - что поверил я, будто ты погибла, Катюша, и не искал тебя. Ведь ты моя дочка…"
- Ахти, - прошептала женщина и вытерла глаза.
- Стой! - сказал старик. - После этого Иван Потапыч и учительница порешили, что дочку им не делить, поженились и поехали в Сибирь.
- Зачем же в Сибирь-то? Нешто тут счастью тесно? - спросила женщина.
- А туда Катюшу после учебы послали. Вот снялись они и поехали на новом месте огород городить.
- И все врет, - заключил парень. - Ну разве так бывает в жизни, чтобы люди так просто друг друга на задах нашли? Нет, не могу я этого старика слушать.
И он подвинулся еще дальше, за гребень откоса.
- Ничего удивительного, - возразила женщина. - Человек войной корежен, всякими бедами трачен, он должен свое счастье найти.
- А то как же! - уверенно сказал старик.
Вдали зашумел по лесам поезд. Он набежал на разъезд в железном грохоте, в шипенье пара, в мелькающем блеске стекол, отразивших низкое солнце. Пока девушки суматошно залезали на высокие подножки вагона, гармонист все наигрывал вполголоса "елецкого", дожидаясь, когда поезд тронется, чтобы лихо вскочить на ходу. Угнездилась в тамбуре и женщина со своими бидонами и корзинами. Парень, посасывая окурочек, занял плечами всю дверь. Один только старик, оказалось, никуда не ехал. Он еще раз заглянул в мою корзинку и сказал:
- Хороший грыб, ровный, крепкий…
Паровоз загудел, и мы поехали.
Десяток крутых яиц
Эту историю рассказал мне цирковой клоун Жакони, старый добрый толстяк в сандалиях на босу ногу, длинной рубахе под поясок и штанах с огромными пузырями на коленках. Все у него было огромных размеров. Живот. Голова. Нос. Брови. Он много ел, громко смеялся, а храп его записывали на пленку и транслировали во время обеда по всему санаторию, дабы усовестить добрейшего Демьяна Данилыча.
- Да-а-а, - самодовольно сказал он, вслушиваясь в сложнейшие рулады своего храпа. - Бывало, львы дрожали в своих клетках, как болонки, когда я ложился за кулисами вздремнуть на куче опилок.
Мы сидели с ним за одним столом. Однажды нам подали на завтрак по два крутых яйца, обыкновенных куриных яйца, неспособных, казалось, вызвать в ком бы то ни было особой веселости. Но Демьян Данилыч, взяв в свою ручищу этот сгусточек белка, вдруг выпустил из себя серию таких громогласных "ха-ха-ха-хо-хо-ох-ха-ха", что официантка, вздрогнув, уронила на пол десертную ложечку.
- Демьян Данилыч, вы чему?
- Ха-ха-ха-ох-ох-ох-ха-ха… Зарежьте - не скажу. Лучше не спрашивайте… Ох-ха-ха… Этого я вам никогда не скажу… Ох…
Он вытер платком слезы и принялся облупливать яичко, по временам икая от смеха, которому, казалось, было тесно в его рубенсовском чреве.
Море в то утро, как синий плюш, было все в мелких серебристых волнах. Мягкие, теплые, они катились вдоль берега, омывая наши ноги, а мы лежали с Демьяном Данилычем на горячей гальке и в блаженном полусне щурились на сверкающее море.
- Хванчкара, виноград, солнце, пенсия… Скажите мне, как это называется? - сонно бормотал Демьян Данилыч. - Не люблю я себя на отдыхе, нет, не люблю. Потребленчество какое-то, ей-богу. Всю жизнь я был весел и теперь получаю за это пенсию… Абсурд! Вы думаете, я был весел по профессии? О, нет! Смех был моей потребностью. Я не только смешил людей, я сам смеялся на арене и в жизни. Веселость должна быть нормальным состоянием человеческого духа. И к этому мы придем в наш век, вот увидите! Человек станет в меру работать, хорошо и вовремя питаться, мыться каждый день в ванне, заниматься спортом и много-много смеяться. Тогда он будет здоров телом, ясен в мыслях, прост в желаниях и добросердечен в отношении к людям. Смех - это солнце в крови. Великий мастер смеха Марк Твен говорил, что морщины на лице человека должны быть только следами былых улыбок. Я много смеялся, у меня много морщин, но я проживу еще очень долго. Я уверен в этом.
- А чему вы смеялись сегодня за завтраком? - спросил я. - Может, все-таки расскажете?
- Черт с вами. Не слишком-то приятно рассказывать о том, как ты попал в смешное положение, но мне будет приятно, если вы тоже улыбнетесь хотя бы.
Этот пустяковый казус вышел со мной вскоре после гражданской войны, году в двадцать восьмом или девятом, точно не помню. Попал я как-то с цирком Шапито в один маленький городишко.
Приехали мы туда пароходом. Помню, стоял я на палубе, возле штурманской рубки, смотрел на город и все любовался стройной, беленькой, как невеста в кружевах, церковкой. Люблю я такие русские городки над речкой. Мечешься, мечешься по свету, шумишь, хохочешь, буянствуешь порой с друзьями - и вдруг попадаешь в эдакий бабушкин рай, где улицы сплошь зарастают мягкой гусиной травой и стоит такая тишина, что ночью можно проснуться от стука упавшего в саду яблока. Хорошо! В таких случаях я перво-наперво обзавожусь удочкой, ржавой банкой для червей и каждое утро устремляюсь к реке. Через неделю такой жизни я, как аккумулятор, заряжен на целый год энергией, бодростью и весельем.
В этом городе я проделал то же самое. Вырезал в прибрежном орешнике удочку и стал встречать утренние зори на речке. Нет, рыба меня не интересовала. Я просто наслаждался праздностью, а удочка служила ее оправданием, громоотводом любопытства, которое, естественно, должен был бы вызывать вид здоровенного детинушки, часами сидевшего без дела на берегу. Я дышал, пил тинный запах реки, валялся на траве, глазел в небо и был счастлив…
Всегда в такие вылазки я прихватывал с собой прочный завтрак. Взгляните на меня, и вы поймете, что он обязан был отличаться прочностью - ведь я к тому же был молод, здоров и чертовски подвижен.
Однажды у меня не нашлось ничего, кроме десятка яиц, которые я купил у хозяйки дома, где квартировал. Я сварил их в котелке над костром. Ох, это было наслаждением - сесть после купанья у дымящегося котелка, достать из него в меру остуженное яичко, тюкнуть его о краешек, благоговейно облупить и, посолив, отправить в рот!
За этим-то священнодействием и застали меня двое мальчишек - два таких, знаете ли, дикорастущих гения рыбной ловли с кривыми удочками.
Они внимательно и долго созерцали, глотая слюни, как я очищал первое яйцо, потом один из них издевательски заметил:
- Дяденька, а слабо вам целиком яйцо заглотать.
- Заглотает, - уверенно сказал другой, видимо соразмерив яйцо с моей необъятной утробой.
Я цыкнул на них, и они ретировались шага на два назад.
- А я заглотаю, - угрюмо сказал оттуда первый, и второй тотчас подтвердил, что это для них дело плевое.
- Дай-ка нам по яичку, мы тебе покажем, - добавил он таким тоном снисхождения к моему невежеству, что я почувствовал себя уязвленным.
Ах, думаю, черти полосатые, неуж проглотят! И дал им по яйцу. Они преспокойно очистили, сунули в свои цыплячьи ротишки и хоп! - готово.