Я сейчас больная да слабая, а раньше здоровая была, так я вся почернела, пока дом строили. Построили его, а он сырой. Бревна клали сырыми. Они сквозь штукатурку и проступали на потолке во время морозов. Топили мы, топили, пока дом высушили. А сад этот? Василь Васильевич привез из питомника сто пятьдесят корней. Так ведь степь, Витя, надо было лопатой вскопать, деревья посадить да все их полить! А ну-ка! Я уж мужу говорю, куда нам этот дом - а строили мы его, Витя, уже перед войной - есть же у нас хибара, заплатили мы за нее деньги, дети взрослые, разойдутся от нас, а нам на наш век хибары этой хватит. "Нет, говорит, будем строить. Хочу в настоящем доме жить. Детям наш дом достанется". Достался! В один год вынесли два гроба. Это ж подумать только - в один год два гроба! Петя и Люба. А в сорок четвертом и Николай.
У меня уж, Витя, все в душе сгорело. Эгоисткой я стала. Я во время войны санитаркой в больнице работала. Ну все делала: горшки выносила, утки подавала, полы мыла, простыни, грязное белье стирала. Все делала, а сама, как сонная, как не своя. Работать сутками могла - все равно мне было. А если кого на носилках понесут, я думаю: "Не у меня одной такое горе. И у других тоже". Нет, Витя, устала я жить…
У бабы Мани красные, опухшие, перевязанные грязными бинтами ноги. Эти толстые, негнущиеся ноги не дают ей нагнуться, присесть на корточки - не выдерживают тяжести большого рыхлого тела. Ранней весной, летом и осенью Маня ходит по двору босиком. И кажется, что Маня не чувствует своими плоскими ступнями ни холода, ни боли - так равнодушно и подолгу она стоит на мокрой земле или ступает по битому стеклу. Случается, что Маня падает. Падает, спускаясь с низеньких порожков или просто на ровном месте. Падает она тяжело, всем большим телом, и не кричит, не зовет на помощь, хотя сама подняться не может. Ждет, пока кто-нибудь выйдет из дому и увидит ее. "Почему ж вы не крикнули, баба Маня? Что ж это такое?!" Маня молча поднимается и только шепотом про себя причитает: "Ох, боже ж ты мой". В бога она не верит: "Если бы он был, Витя, я бы его ненавидела".
Время от времени ноги ее страшно заболевают. Тогда мы вызываем "скорую помощь". "Скорая помощь" приезжает и неохотно забирает бабу Маню в больницу. Неохотно, потому что болезнь бабы Мани неизлечима, как неизлечим ее возраст, как неизлечимо все то, что она пережила за свою долгую жизнь. И сама баба Маня неохотно уезжает в больницу. Не потому, что ей дома хорошо, а в больнице будет хуже - в больнице баба Маня все-таки отдыхает. Дома Мане приходится смотреть за двухлетней Нинкиной дочкой: "Это ж наказание, Витя, не угонюсь я за ней на своих ногах. Она убегает, а я не угонюсь", - а уезжать в больницу баба Маня не хочет, потому что некому смотреть за Нинкиной дочкой. В ясли дочку Нинка не хочет устраивать: "Пусть Наташка будет дома, пусть старуха смотрит".
Мне кажется, что баба Маня безмерно унижена своей великой любовью к беспутной Нинке.
Вот и сегодня нам через стену слышно, как Нинка истерично ругает бабу Маню. Нинка работает кондуктором автобуса, на смену ей надо подниматься в три часа ночи, она не высыпается, возвращается с работы раздраженная. А баба Маня сегодня постирала ей белье и вышивки. Так зачем она постирала! Она не так постирала!
Распахнулась дверь, Нинка влетела к нам. Растрепанная, в слезах, в коротком халатике, остановилась у спинки кровати - к нам здорово не влетишь, от двери до стола, за которым мы сидим, два шага, вытерла рукой щеку под глазом и сказала плачущим, неискренним, ищущим сочувствия голосом:
- Я ж ей говорила: "Отдыхай! Отдыхай!" Сколько можно! Зачем она за мной подлизывает: "Ниночка! Ниночка!" Когда это кончится!
Муля, не поворачиваясь к Нинке - она сидела к ней спиной, - сказала спокойно, буднично:
- Не с… паром, ноги обожжешь.
И Нинка вдруг сразу успокоилась. Еще раз провела рукой по высохшей щеке, взяла стул, запахнула халатик на голых ногах, села к столу и сказала, таращась, - у Нинки, о чем бы она ни говорила, всегда такое выражение, будто она возбужденно таращится:
- Видела Юльку Николаеву. Восемь лет детей не было, а сейчас что-то завязалось. - Нинка показала на живот, - Муж там свой не свой. Еще бы! Дом выстроили, плинтусы, трафарет. Вдвоем там бьются головами о стены.
Муля заинтересованно глянула на Нинку через очки. Удивительно видеть Мулю в очках "моя добрая старая бабушка" - с дужкой, перевязанной ниточкой, с давней трещиной на стекле. Муля надевает очки, когда шьет при электрическом свете или когда клеит вечерами контрольные талоны, подсчитывает, сколько она заработала у себя на фабрике за неделю. В очках лицо ее становится медлительным, спокойным, и даже нижняя губа как-то раздумчиво и меланхолически выступает вперед.
- Забеременела? Юлька? - переспрашивает она Нинку и на минуту оставляет штопку.
- Забеременела, - возбужденно таращится Нинка и машет на меня рукой: - А ты не слушай, если тебе не нравится.
Потом Нинка поворачивается к Ирке:
- Представляешь, поставила будильник на полтретьего, а он позвонил без десяти четыре. А в четыре надо быть в парке. Я вскочила и бегом. Лифчик как следует застегнуть не успела, похватала, что увидела: сумку, косынку - и на автобусную остановку. Бегу: "Ну все - опоздала". Если дежурный автобус прошел - час ждать. Смотрю - идет, добежала - сердце лопается. Влезла, а там только наши, парковские. Показывают на меня пальцем и смеются. Животы надрывают. А я как на ночь накрутила волосы, локоны тряпками навязала, так с тряпками в голове и в автобус влезла.
Нинка что-то вспоминает, вскакивает, выбегает из комнаты и возвращается с белым свертком в руках.
- Хотела посоветоваться. Вчера встретила отца. Он и говорит: "Что ж это никто на день рождения мне и пол-литра не поднес?" А я и забыла совсем. Думаю, что бы ему подарить? Может, эту рубашку? Как ты думаешь, мужчина?
Я пожимаю плечами.
Нинка почти не жила у отца. После того как умерла Люба, Нинкина мать, Нинка жила на два дома - у бабы Мани и у мачехи. А потом баба Маня и совсем забрала ее к себе. Отец вернулся после войны домой и не стал отбирать Нинку у Мани. Так они и живут с тех пор. Нинка изредка ходит к отцу; с мачехой она дружна и уже несколько раз прибегала ко мне с просьбой оборонить мачеху от отца. Когда отец пьян и буен, Нинка ненавидит его, грозит свести со света, бесстрашно бросается на него с кулаками, называет "идиотом", грозит, обещает, что я через газету отниму у него пенсию и вообще заклеймлю. Когда отец трезв, Нинка забывает о своих угрозах, ходит к нему "смотреть телевизор", разговаривает с ним, но никогда не просит у него совета или помощи. К отцу она равнодушна.
- Да ты посмотри, - говорит мне Нинка и разворачивает рубашку. - Ничего? Белая, правда? Стоит девятнадцать рублей. Подарить?
- Как хочешь.
- Да ты посмотри.
Нинка надевает рубашку поверх халата. Широкая мужская рубашка свисает на ее узких плечах, рукава она долго закатывает. В комнате нет большого зеркала, а Нинке хотелось бы сейчас посмотреть на себя в зеркало. Она делает движение бедрами, как будто смотрится в зеркало.
- Муж скоро из армии вернется, а ты перед мужем сестры задом крутишь, - говорит Муля.
- Ничего, от него не убудет, - отвечает Нинка и вдруг решает: - Жалко отцу такую рубашку дарить. Подарю ему пол-литра. Или и так хорош будет. Пашка вернется, спросит, где рубашка? Он ее уже раз надевал. Или продать ее? Деньги нужны. Продать? - И неожиданно решает: - Подарю или продам. Белая же! Что я ее буду каждый день стирать?!
Нинка уходит, а минуты через две ей на смену приходит Маня. Тяжело садится на стул, поджимает губы и молчит. Молчим и мы. Ирка предлагает:
- Баба Маня, чаю?
Баба Маня молча отрицательно качает головой. Муля вздыхает:
- Деточки! Черти своих не узнали да нам подбросили.
Я говорю.
- Маня, вы бы поели.
У бабы Мани одышка, так она тяжело переживает Нинкины оскорбления. Она говорит:
- Витя, мне умереть хочется! Если б ты знал, как хочется умереть.
Несколько дней назад я зачем-то зашел к Мане. Маня была одна, она лежала на кровати и плакала.
- Что с вами? - испугался я. - Ноги опять болят? "Скорую помощь" вызвать?
- Умру я скоро, - сказала Маня. - Не ем ничего. Сил уже ни на что нет. Разве это я ем? За два дня крошку в рот взяла и насильно проглотила. Нет, Витя, даже на еду сил.
- Вам бы надо отдохнуть, - сказал я, пораженный этими слезами бабы Мани. Бабы Мани, которая пережила и своего мужа, и всех своих детей и от которой я столько раз слышал, что ей хочется умереть. - Вам надо бросить все и уехать в дом отдыха. Мы с Иркой достанем вам путевку. Что вы, отдыха себе не заработали, что ли?
- А кто Наташку будет смотреть? - безнадежно сказала баба Маня.
- Пусть Нинка ее в ясли устроит. Она же жена солдата. Ее ребенка обязаны взять в ясли в первую очередь.
- Не хочет она, Витя.
- Да что значит не хочет! У вас что - своей воли нет?
У бабы Мани не было своей воли, если чего-то хотела или не хотела Нинка. Вот и сейчас бабу Маню сотрясает одышка, руки у нее дрожат, она ждет от нас сочувствия; говорит мне: "Вот, Витя, думала, детьми успокоюсь, а дети умерли. Думала, внуками успокоюсь - и на тебе", - а начни я ругать Нинку, и Маня станет мне чужой. И не только мне, но и Ирке и Муле.
Муля говорит:
- До Пашкиного возвращения еще два года.
- Ой, не дай мне бог дожить до этого дня, - отвечает Маня. - Приедет пьяница, совсем я тут буду лишняя.
Тогда я все-таки не выдерживаю и начинаю ругать Нинку. Я говорю, что она неблагородный, неблагодарный человек, что она думает только о себе, что баба Маня сама виновата - она своим попустительством разлагает Нинку.