- Говорит же вам Нинка: "Не подлизывай". Вот и не подлизывайте. Пусть сама все делает. Пусть покрутится без бабы Мани.
И тут баба Маня вдруг говорит:
- Слабая она. Жить ей недолго.
- Кому? - не сразу понимаю я.
- Нинке, - говорит баба Маня, - грудь у нее слабая.
- У Нинки?! - изумляюсь я. - А у вас?
Но баба Маня уже замкнулась, говорить не о чем. Когда-то я собирался просто разрешить спор между Маней и Нинкой.
- Бросьте вы свою Нинку, - сказал я Мане. - Сколько можно! Есть же у вас и еще внуки. Ирка, например.
До сих пор стыжусь этого, как одной из самых больших глупостей, которые мне пришлось совершить.
Было это больше года назад, когда Нинка завоевывала своего Пашку. Мы с Иркой только что поселились у Мули. Вечерами мне приходилось много работать, я добивался тишины и невзлюбил Нинку уже за то, что она всегда говорила громко, подолгу болтала с Мулей, ни на какие намеки не реагировала, а если я прямо просил ее помолчать или уйти к себе, она переходила на громкий, еще более раздражающий меня полушепот и жаловалась Ирке так, чтобы слышал и я:
- Вот муж у тебя невоспитанный.
А поздно вечером, иногда за полночь, когда мы с Иркой ложились спать, в ставню нам начинали стучать. Стук был настойчивый. Так не могли стучать мои или Иркины знакомые, так не могли стучать к Муле или к бабе Мане, и, единственный мужчина в доме, я выходил к дверям и говорил каким-то мрачным, нагловатым ребятам:
- Окна Нины выходят во двор. Стучать ей надо со двора.
- Ты, - говорили они мне. - позови Нинку.
И я понимал, что неуважение к Нинке распространяется и на меня. Я стучал к Нинке:
- К тебе!
А Нинка шепотом спрашивала меня из-за двери:
- Это длинный, да? В белой рубашке? С золотым зубом? Скажи, что меня дома нет.
Вначале я соглашался вступать в переговоры с длинным в белой рубашке, и с другим в вельветовой куртке, с лошадиным лицом, и еще с третьим, а потом я говорил Нинке:
- Иди сама.
Нинка затаивалась за дверью и высылала вперед Маню. Маня кричала на ребят:
- Уходите отсюда! Никакой Нинки здесь нет.
А из-за двери продолжали свое:
- Открой, бабка! Нам надо с Нинкой потолковать.
Опять выходил я, требовал, чтобы ребята перестали стучать, а мне отвечали:
- А ты нам не нужен. Мы не к тебе пришли.
Утром баба Маня горестно поджимала губы и отводила в сторону глаза, Муля кричала на Нинку:
- Когда ты перестанешь водить кобелей?!
- Не вожу - сами ходят, - яростно таращась, отвечала Нинка, - а ты завидуешь. Ты даже своей дочке завидуешь. Тебе самой здорового кобеля хочется.
Мулины черные глаза начинали непримиримо полыхать. Ирка кричала:
- Сейчас же прекратите!
А Нинка плачущим голосом объясняла ей:
- Ты же знаешь, Ирка, я сейчас отшиваю всех ребят. Я только с Пашкой. Я ж не виновата, что они ходят.
Этого Пашу я видел раза два. Ничего особенного: нос уточкой, голубые смущающиеся глаза. Рост немного выше среднего, плечи спортивные. Приятный парень, но, повторяю, ничего особенного. А ведь должно было быть особенное, потому что Нинкина любовь развивалась катастрофически. До встречи с Пашкой Нинка работала продавщицей в "гастрономе" - Нинка окончила торговые курсы, - потом ее с позором выгнали из магазина, и она устроилась автобусным кондуктором. До встречи с Пашкой Нинка не скандалила так истерически с бабой Маней и Мулей, не ссорилась с Иркой. Еще ничего не зная об этом Паше, мы с Иркой стали догадываться о ого существовании, предчувствовать его появление, потому что у Ирки из шкафа стали исчезать ее платья и белье, а у меня пропала, и притом навсегда, книжка о боевых приемах самбо, книжка, которой я очень дорожил. Ирке не было жаль своего белья, она сочувствовала Нинке и говорила мне:
- Ты напрасно так ее не любишь. Нинка с детства обделена вниманием. Она просто заискивает перед теми, кто хоть как-то хорошо к ней относится.
Домой Нинка стала приходить поздно ночью, утром не могла подняться на работу.
- У нас сегодня санитарный день, - говорила она Мане. - У нас сегодня переучет.
Маня вздыхала, ходила с горестно поджатыми губами, отказывалась есть, когда Муля или Ирка приглашали ее обедать, - скрывала, что Нинка перестала приносить домой деньги и продукты. Все раскрылось в тот день, когда Маня остановила почтальона и спросила, почему пенсия в этом месяце так задерживается.
- Как задерживается? - удивилась почтальон, - Ваша Нина расписалась, можете проверить по ведомости.
Маня собралась и поехала в Нинкин "гастроном". Там ей сказали, что Нинка уволена. Когда Маня вернулась домой, у Нинки началась истерика.
- Чтоб вы сдохли, - кричала она Мане, Муле и Ирке. - Жить вы мне не даете!
Маню, оскорбленную, оглушенную, увели к Муле, Муля спросила:
- Мама, что вы думаете делать?
- Ой, Аня, мне жить не хочется, а ты меня спрашиваешь, что я думаю делать. Ничего мне не хочется, ничего я не хочу делать. Я хочу, чтобы мне дали возможность дожить спокойно.
Попробовали на следующий день разыскать Пашу, говорили с ним, пытались пристыдить, но ничего из этого не вышло. Паша сказал, что он ни к чему Нинку не принуждал, она сама за ним бегает, не дает проходу, а он кончает техникум и уезжает из города навсегда.
Он и правда уехал. Ирка, которая не вмешивалась во всю эту историю, сказала Нинке:
- Разве это мужик? Принимал у тебя вино, подарки? И это мужик? Ну, хорошо - принимал, а спрашивал, откуда у тебя деньги? За таким я убиваться просто бы не могла.
- Разве я убиваюсь, Ира, - сказала ей Нинка, - у меня все перегорело! Дура я, дура! Ничего у меня к нему не осталось.
А через месяц Нинка села на поезд и укатила в город, в который Паша получил направление. Вернулась она месяцев через десять, когда Пашу призвали в армию. Победила-таки его. Приехала успокоившаяся, рассказывала:
- Ехала к нему, послала телеграмму: "Встречай!" А он встречать не вышел. Я с вокзала к нему в общежитие, а комната его заперта, и ключа нет - не оставил. Соседи говорят: на работе. А у него уже женщина была, с которой он встречался, ей и сказали, что я приехала и сижу на чемодане у него под дверью. Она ко мне: "Девушка, вы к Павлику приехали? Учтите, мы с ним уже месяц встречаемся". А я ей сразу: "Вы с ним месяц встречаетесь, а я с ним два года сплю". Она и пошла от меня по коридору. А Пашка с работы вернулся: "Ниночка, Ниночка!" Куда там… В армию уходил, все беспокоился, чтобы я ему тут не изменяла…
На работу в автобусный парк Нинка устраивалась так. Дала отцу денег, тот пошел к каким-то своим знакомым, пил с ними, еще с кем-то пил, и наконец Нинку зачислили. Я удивился:
- Зачем тебе это было нужно? Без выпивки тебя б кондуктором не приняли?
- А как же, Витя! - удивилась Нинка. - А приняли, так, думаешь, давать не надо? Диспетчеру не дашь - загонит на плохую линию. С шофером не поделишься - плана никогда не выполнишь. А плана не дашь - с автобуса снимут, в мойщицы переведут. Тут напсихуешься, пока десятку заработаешь, а потом и раздашь.
Нинка меня всегда потрясала тем, что была насквозь своя в мире, с которым я по своей профессии обязан был воевать. Если бы я сказал: "Во всех магазинах воруют" - это было бы трагическим признанием того, что все усилия учителей, газетчиков вроде меня, писателей, самой высокой государственной власти - всех тех, кто учит тому, что такое хорошо и что такое плохо, ничего не стоят. Нинка утверждала: "Во всех магазинах воруют" - не испытывая ни горечи, ни разочарования. Она жила в этом мире. Не лучше и не хуже других. И все. Напсихуйся, а десятку заработай.
Работать Нинке тяжело. Особенно трудно приходится ей в ночных сменах, когда она возит пассажиров в наш окраинный район. Каждый день какое-нибудь приключение. Пьяный приставал, хулиганы хотели кого-то ограбить или обидеть.
- Вчера везу двоих - парень и девушка. Смотрю, они уже вторую туру не вылазят, а около них трое парней, фиксатые, в пиджачках - ну я их сразу вижу. Ждут, пока эти двое встанут. Я смотрела, смотрела, говорю этим троим: "А ну вылазьте! На карусели будете кататься, а тут автобус". Один ко мне подходит: "Молчи, сука!" А я прикидываю - до цементного завода ни одной остановки с милиционером. Я ему говорю: "Какая я сука? Ты сам похуже суки. Ты, говорю, не на ту напал. Я таких, как ты, видела-перевидела. Скажу шоферу, чтобы двери запер и к милиции ехал, так сразу вашу вшивую компанию и сдам". Кричу шоферу: "Петя, тут приблатыканные пристают!" Петя взял монтировку - а на автобусах мужики подобрались здоровенные, - остановил машину: "А ну, говорит, выметайтесь!" Те упираться. Грозятся: "Мы тебя встретим!" А потом вылезли. А через две остановки и эти двое встали: "Спасибо", говорят.