Филипп Сайкин из коридора хмуро всматривался в Бородина, переводил тяжелый взгляд на Варвару. Не злость - тоска гложет Филиппа: вила, вила Варвара из него веревки, как многие, не стесняясь, говорили ему прямо в глаза. На председательской должности, которую он одно время небезуспешно занимал, его величали вначале Филиппом Артемовичем, потом, по мере падения авторитета, только Артемовичем, а перед тем, как снять, звали просто Филькой. Но Варвара даже этим именем давно не зовет. "Чего тебе?.. Слышь!.." - ласковее у нее не находится слов. И что ей понравилось в этом хлюпике, которого можно раздавить ногтем? Сайкин смотрел на бледнолицего, смущенного паренька, похожего на девицу, и думал: "Бесстыдная, пакостная Варвара. Задрать бы тебе подол да всыпать розог!.." К Цымбалу даже ненависти не было. Сайкин не брал его в расчет как мужчину.
Рубцов поправил на носу очки, закатил к потолку глаза, часто-часто замигал:
- Товарищи колхозники… Лично я, будучи на соответствующих должностях в мою бытность работы в районе, тянул ваш колхоз, как ту репку бабка да дедка.
- Не туда тянул, - заметил кто-то шутя.
- Тише ты! Неудобно.
- Дмитрия Дмитриевича не собьешь с толку. Он сам десяток за пояс заткнет! - солидно вставил Филипп Сайкин и поглядел на стоявшего рядом длинного худого старика Чопа, ожидая от него поддержки. Но Чоп лишь неопределенно гмыкнул и вытянул шею, пытаясь лучше рассмотреть районное начальство.
Дмитрий Дмитриевич Рубцов был командирован из области. Однажды ранним утром дверь кабинета Бородина приоткрылась, забелела лысая голова с торчащими, как у тушканчика, ушами, и как-то боком протиснулся поджарый человек в полувоенной форме с портфелем. Дверь была широкая, но, казалось, вновь прибывший, несмотря на свою поджарость, протискивался, а не свободно входил. И к столу он не шел, а будто семенил на цыпочках. Он предъявил свой мандат и, пока Бородин читал о полномочиях по внедрению в районе высокосортной кукурузы, тихо, смирно сидел поодаль на стуле, поджав ноги и положив на колени портфель.
Бородин только что вступил в права секретаря райкома партии, приезжий люд пока ему не докучал, а Рубцов был первой ласточкой, да еще, как выяснилось, занимал в районе какой-то руководящий пост в былые времена, и осталось тут у него немало знакомых. Все это расположило Бородина к уполномоченному. До вечера он не отпускал гостя от себя, вместе ездили по колхозам, обедали, ужинали, заседали на бюро, а на другой день к гостинице за Рубцовым подкатил "газик", который остался за ним на все время командировки.
Рубцов постепенно вошел во вкус уполномоченного. Бородин ни в чем его не стеснял, напротив, всячески содействовал его работе: по первой же просьбе Рубцову выдавались справки, о чем были предупреждены районные учреждения, в гостинице он занимал лучший номер, в чайной обедал не в общем зале, а в отдельной комнате за столом, покрытым белоснежной скатертью, с красивой сервировкой и миловидной обходительной официанткой.
Рубцов почувствовал себя совсем как дома, уже не просил - приказывал и командовал, а когда попадал в президиум собрания, просто преображался, словно вступал в какую-то новую, самую счастливую пору своей жизни. Особенно любил председательствовать. Необычно оживленный, с порозовевшими щеками, он то и дело приглаживал три волосинки, зачесанные с затылка на лоб, быстро водворял в зале порядок. Любил Рубцов и выступать. Говорил с твердостью в голосе, пристально, не мигая, смотрел поверх голов слушателей.
- Что в данном вопросе представляет из себя колхоз "Среди вольных степей"? - рокотал он, опершись обеими руками о стол, раздвинув локти и весь подавшись вперед. - Бельмо на глазу района! Я не буду повторяться. Предыдущие ораторы нарисовали нам красочную картину недостатков. Но, товарищи, почему словом никто не обмолвился о кукурузе? Хорошие деньги государство платит за зерно - доходная статья! А силос - это же лучший корм для скота! Вон на плакате показан ваш путь к изобилию и богатству через кукурузу. Почаще смотрите на него!
Колхозники неодобрительно загудели:
- Поди ее, черта, убери - три тысячи гектаров!
- Сперва нужно машины дать, а потом столько сеять.
Но Дмитрий Дмитриевич не стушевался и кивнул в сторону Бородина:
- Спросите Василия Никандровича, фронтовика, как на Украине, в окопах кукуруза выручала солдат. Всю зиму из нее варили супы, кормили ею лошадей, отапливали землянки. А вы мне говорите: "Пойди ее, черта, убери!" Стыдно, товарищи, в мирное время слышать такие слова. Все-таки хочу верить, что вы не ударите лицом в грязь!
"Ну вот наконец нашелся человек, который и о кукурузе вспомнил", - подумал с иронией Бородин и поднялся во весь рост, медленно, с притиркой, провел ладонью по волосам, как бы собираясь с духом:
- Товарищи земляки, сейчас не время открывать дебаты. Перенесем наш разговор на другой день, дождемся председателя из области.
Из правления Бородин вышел последним. Все спешили по домам, у каждого свои заботы, лишь он один задержался на крыльце, закурил и не заметил, как возле него оказался долговязый старик в кепке, с длинным благообразным лицом и ясными, что-то таившими в себе глазами. Он смотрел вверх, не на Бородина, но обращался к нему.
- Вспомните, Василий Никандрович, как было в тридцатых годах, выходили в поле с песнями, с музыкой, под флагами. Я сам так-то ходил. Завсегда первый. Чуб взовью, пальцами ударю по всем ладам гармони какой-нибудь боевой марш, вроде "Мы кузнецы, и дух наш молод!". А за мною - мужики, бабы с вилами, граблями. Каждая жилка играет. Энтузиазм! А теперь почему етого нет? Я вам отвечу: достаток, спокойствие.
Бородин узнал Парфена Иосифовича Чопа, человека с "причудами", как о нем говорили в хуторе.
- Здорово Парфен Иосифович энтузиазм расписывает! А самого в колхоз не дозовешься, дома гусиную ферму развел! - поддел Захар Наливайка.
- Отдеру я тебя, как Сидорову козу, Захар. Ой, отдеру, попадись на моей леваде, - словно и не серчая, а как будто даже ласково пообещал Чоп. - Ты мне за голого гуся ответишь… Чего встреваешь в разговор взрослых людей?
Бородин, посмеиваясь, раскрыл портсигар, протянул старику, чтобы попроще, пооткровеннее. Деда, красного партизана, он знал с детства, много о нем слышал хорошего и смешного и относился к нему с уважением.
- Ох, молодежь, молодежь! - Чоп покачал головой, взял папиросу, но не закурил, а осторожно, чтобы не сломать, засунул в нагрудный карман пиджака. - Сейчас все больше стиляги-литяги. Тут ведь называй, как хочешь, а литяга она литягой и останется.
- Да при чем здесь литяга?
- А при том, что этих стиляг-литяг я бы драл как Сидорову козу! - озлился вдруг Чоп. Ушел он сильно расстроенный, оставив Бородина в недоумении.
- Чудак, ну и чудак Парфен Иосифович. Каким был, таким и остался. - Бородин повеселел, посмотрел на звезды, подумал, перебирая в памяти подробности встречи с земляками. Удивительно. Что-то в нем пробудилось новое, незнакомое, о котором он не подозревал. А не беседа ли с молодежью в красном уголке, не Елена ли, вызывающая в нем воспоминания о молодости, не Чоп ли, горюющий об утрате энтузиазма, виной этому?
Направляясь к машине, он заметил Филиппа Сайкина и окликнул его. Сайкин метнулся было за угол, но передумал. Некоторое время они шли молча. Бородин терялся, не находил слов, хотя с Сайкиным было связано немало воспоминаний из прошлого. Но и "друг детства" не старался поддержать разговор. На перекрестке он остановился:
- Мне в ту сторону.
- Вот что, Филипп, скажи мне про Елену, зоотехника. Чья она?
Сайкин выжидающе посмотрел на Бородина.
- Сирота. У меня в доме возрастала. А что?
Бородину почему-то стало неловко. К Сайкину невольно появилось уважение, хотя в хуторе о нем отзывались нелестно.
- Покедова, товарищ секретарь. Будем, значит, вместе работать. - Сайкин подал руку, видно, спешил.
- Как живешь? - Бородин все же хотел вернуться к тем давним приятельским отношениям, которые были у них в детстве. Но Сайкину было не до воспоминаний.
- Живем, хлеб жуем, - коротко ответил он. - На советскую власть не жалуемся.
- Воевал?
- Хлебнул всего. Эшелон до фронта не дошел - разбомбили. Солдаты кто куда. А тут фриц взял в окружение. И в плену и в партизанах побывал. - Он вторично сунул Бородину руку: - Спокойной ночи, секретарь.