В сущности, необычайного в этом ничего не было. Но в трепетной дрожи рук, которая отразилась в записках, в нервной торопливости, с какой теснились одна к другой буквы и строки, чувствовалось что-то бесконечно жалкое.
Чем больше я всматривался в почерк девушки, тем глубже чувствовал ужас ее немого одиночества, бессильного, неуверенного и томящегося.
Это было ясно: она не могла противостоять соблазну.
"Я больше не хочу здесь сидеть, – писала она. – Чего вы целуетесь? Это нахальство! Это низк…"
Прервано.
Записка скомкана. Очевидно, опытный глаз соблазнителя лучше читал по лицу девушки, чем по ее записке. Он не дал ей дописать.
Что-то слабое, женское, покорное было в этой недописанной и скомканной записке.
Но, по-видимому, дело шло не все время легко и гладко.
Пришлось писать и ему:
"Женечка, бросьте ссориться! Отчего вы плачете?"
"Обидно. Коли бы я была говорящая, – вы не смели бы".
"Дурочка, я вас не обижаю. Вы мне нравитесь. При чем тут, что вы глухая?"
"Я не дурочка!"
Тут чувствуется пауза. Следующие записки написаны на новой бумаге, каких-то обрывках, чуть ли не на газетных полях.
Она пишет. Тон резко изменившийся. Примиренный.
"Вы лезете целоваться, а кто такой – не говорите".
"Я служу в конторе "Шпэк и К-о" и получаю 100 руб. одного жалованья".
Опять пауза.
Затем опять нервный твердый разгонистый почерк:
"Как вам не надоест все целоваться и целоваться? Я зашла с вами по глупости. Вы верно написали, что я дурочка".
"Вы не дурочка. Вы умница! Вы мне все больше и больше нравитесь. У вас чудное личико. Я обожаю такие лица".
"Если вы не будете сидеть спокойно, я уйду. Я не хочу целоваться с вами. Вы не смеете!"
"Сколько вам лет, Женечка?"
"Как вы думаете?"
"17"
"Нет, 19. Старая уже. Ну, теперь я уйду. В другой раз встретимся. Который час?"
"Еще рано. Вы не уйдете. Это судьба, что я вас встретил. Мы часто будем встречаться. Я буду вас любить, Женечка!"
"Неправда".
"Правда. Я даже могу жениться на вас".
"Отпустите меня. Вы – говорящий, а я глухая девушка. Говорящие не женятся на глухонемых".
"Женечка, милая, не плачьте, все будет хорошо".
"Зачем я пришла сюда? Какая я глупая! С первой встречи нельзя…"
Опять перерыв.
На этот раз, по-видимому, наиболее продолжительный.
Последующие записки написаны усталым почерком – это сразу бросается в глаза.
Он пишет:
"Я больше не буду. Хотите лимонаду?"
Ответ, вероятно, был дан не письменный.
Остальные записки относятся к различным моментам, несомненно, запутавшихся отношений.
Вот они:
"Знаете, как мы будем жить? Шикарно! У меня будет собственная контора. Я буду работать, потом приду домой. Дома меня встретит красотка женка, и я буду…"
Следует нецензурная, наивная и в то же время безжалостно хамская фраза, из-за которой, по-видимому, сильно скомкана и изорвана вся записка.
Мне стало душно. До чего примитивно нечуток, по-детски жесток и наивно циничен этот безжалостный цельный городской дикарь!
Следующая записка.
Трудно сказать, когда она была написана: до последней или позже.
Надо полагать, что позже.
Он пишет.
Пишет твердо и злобно. На картоне папиросной коробки чернильным карандашом:
"Зачем вы кричите? Замолчите! Закройте рот!"
И то же самое на обороте одной из записок, которая попалась мне в руки первой:
"Не кричите. Вы сами не слышите, что кричите, а в коридоре могут услышать".
Затем опять ее записка – горькая, тяжелая:
"Не трогайте меня! Я вас не знаю. Что вам от меня надо? Отпустите меня! Что вы со мной делаете?"
И еще одна, ее же, – прямо жуткая:
"Вы – нехороший человек. Я вижу по вашим губам, что вы меня ругаете".
Его ответ:
"Я вас не ругаю. Только вы не кричите. А то вы кричите и сами не слышите. Безобразие!"
Затем опять перерыв и две последние записки, так не вяжущиеся с предыдущими.
Она пишет:
"Я знаю, вы больше не встретитесь со мною, потому что я сама виновата. С первой встречи нельзя позволять мужчине…"
Не дописано.
Затем еще строка:
"Отчего вы шевелите губами? Опять меня ругаете?"
Его ответ.
"Я не ругаю вас. Я пою!"
И на этом протокол романа кончается.
1917
Граммофон веков
1. Кукс наконец добился цели
Едва ли возможно обстоятельно описать вид изобретателя Кукса и обстановку его рабочего кабинета, когда в это счастливое для него утро к нему пришел его старый друг Тилибом.
– Что с тобой? – развел руками Тилибом. – Кукс, посмотри на свои вывороченные ноздри, на поседевшую голову, на красные глаза и дрожащие руки! Взгляни на себя в зеркало! Что с тобой?
– Я счастлив, – закрыв глаза, утонул в улыбке Кукс. – В первый раз в жизни счастлив. Правда, я не спал шестнадцать ночей и совершенно обалдел, но всетаки счастлив. Ты говоришь, что у меня вывернутые ноздри, – пожалуй, это возможно, так как восемь ночей подряд я нюхал изобретенный мною состав. Но все-таки сегодня я счастлив.
Желчный Тилибом, лукаво усмехаясь, спросил: – Не закончил ли ты свой замечательный "Граммофон веков"?
– Ты угадал, Тилибом, – мягко и беззлобно, как всегда, ответил на колкость ученый. – Ты угадал, мой друг! Ты, конечно, не поверишь, но сегодня я все-таки победитель. Да, "Граммофон веков" закончен. Совершенно закончен.
Тилибом не только не поверил, он искренно пожалел своего друга. Ему слишком надоела сорокалетняя история этого горемычного изобретения. Сорок лет Кукс работал над утверждением теории, что звуки человеческого голоса и вообще всякие звуки запечатлеваются в виде особых невидимых бугорков на всех неодушевленных предметах, вблизи которых они раздаются. Бугорки эти, по теории Кукса, сохраняются в течение веков, и новые отпечатки звуков ложатся на старые слоями, как наслаиваются пыль, песок и многие вещества в природе.
В доказательство основательности своей теории Кукс обещал изобрести аппарат, который расшифровывал бы наслоения звуков. И этот аппарат – в соединении с усовершенствованным, усложненным граммофоном – должен был восстановить слова давно умерших людей, миллиарды слов ушедших поколений…
Задача, поставленная себе Куксом, была столь грандиозна и дерзка, что два короля (Кукс начал работу за десять лет до полного и всеобщего социалистического переворота в Европе) давали ему субсидию, а третьим королем, более нетерпеливым, он был посажен в тюрьму и только по настоянию королевы, отличавшейся добротой, переведен в сумасшедший дом.
Кукс все-таки не смущался и, освободившись от субсидий, тюрьмы и сумасшедшего дома, продолжал работать над изобретением и, как сможет убедиться читатель, добился-таки своей цели.
"Граммофон веков" был закончен. Кукс не лгал.
2. Изумительное изобретение
По старому лицу Кукса, изрытому годами, трудом и муками гения, продолжала блуждать усталая и счастливая улыбка.
Тилибом стоял неподвижно и чувствовал, что его недоверие тает, как мороженое под весенним солнцем.
В усталой улыбке Кукса было то, что убедительнее фактов и, во всяком случае, слов.
– Покажи же мне аппарат, Кукс, – сдался наконец Тилибом.
Но было поздно: Кукс уснул.
Счастливый изобретатель спал тридцать пять часов и проснулся от собственного крика. Ему снилось, что кто-то ломает и топчет его чудесное изобретение.
Он вскочил с глубокого кресла, в котором спал, протер глаза и оглянулся: в кабинете никого не было, и аппарат, на создание которого он потратил почти всю жизнь, стоял с невинным, затаенным и равнодушным видом всякой машины.
Кукс вызвал по телефону Тилибома, и друзья приступили к осмотру и пробе чудесного аппарата.
Кукс необычайно оживился, бегал вокруг "Граммофона веков" и обращался к каждому винтику, как к живому существу.
– Ты успокоился, наконец, – погрозил он пальцем какому-то рычажку, похожему на полуоткрытый рот идиота. – Побежден, брат, а-га! Шестнадцать лет не покорялся, а теперь я тебя завоевал, хе, хе… Теперь тына своем месте… Да, товарищ, терпение и труд все перетрут.
На вид "Граммофон веков" был неприятен: он напоминал гигантского паука, перевитого змеями-трубами.
Из боков его, как мертвые рыбьи морды, неподвижно торчали широкие клещевидные рычаги. Всюду жесткой, небритой щетиной волосатилась черная проволока, а у белой маленькой головки – верхушки машины с одним синим стеклышком-глазом – была пристегнута большая и кривая раковина, похожая на ухо.
– Как тебе нравится? – потирал от удовольствия руки Кукс.
– Ничего, занятная штука, – неопределенно ответил Тилибом.