В ее манерах и в тоне голоса было что-то, указывавшее
на расстояние, установленное между ними светским этикетом. Признательность - это
долг, который дети не очень охотно принимают по наследству от родителей.
Дервиль помолчал, собираясь с мыслями, а затем начал так:
- Сегодняшний вечер напомнил мне об одной романической истории, единственной
в моей жизни... Ну вот, вы уж и смеетесь, вам забавно слышать, что у стряпчего
могут быть какие-то романы. Но ведь и мне было когда-то двадцать пять лет, а в
эти молодые годы я уже насмотрелся на многие удивительные дела. Мне придется
сначала рассказать вам об одном действующем лице моей повести, которого вы,
конечно, не могли знать, - речь идет о некоем ростовщике. Не знаю, можете ли вы
представить себе с моих слов лицо этого человека, которое я, с дозволения
Академии, готов назвать лунным ликом, ибо его желтоватая бледность напоминала
цвет серебра, с которого слезла позолота. Волосы у моего ростовщика были
совершенно прямые, всегда аккуратно причесанные и с сильной проседью -
пепельно-серые. Черты лица, неподвижные, бесстрастные, как у Талейрана, казались
отлитыми из бронзы. Глаза, маленькие и желтые, словно у хорька, и почти без
ресниц, не выносили яркого света, поэтому он защищал их большим козырьком
потрепанного картуза. Острый кончик длинного носа, изрытый рябинами, походил на
буравчик, а губы были тонкие, как у алхимиков и древних
стариков на картинах Рембрандта и Метсу. Говорил этот человек тихо, мягко,
никогда не горячился. Возраст его был загадкой: я никогда не мог понять,
состарился ли он до времени или же хорошо сохранился и останется моложавым на
веки вечные. Все в его комнате было потерто и опрятно, начиная от зеленого сукна
на письменном столе до коврика перед кроватью,-совсем как в холодной обители
одинокой старой девы, которая весь день наводит чистоту и натирает мебель
воском. Зимою в камине у него чуть тлели головни, прикрытые горкой золы, никогда
не разгораясь пламенем. От первой минуты пробуждения и до вечерних приступов
кашля все его действия были размеренны, как движения маятника. Это был какой-то
человек автомат, которого заводили ежедневно. Если тронуть ползущую по бумаге
мокрицу, она мгновенно остановится и замрет; так же вот и этот человек во время
разговора вдруг умолкал, выжидая, пока не стихнет шум проезжающего под окнами
экипажа, так как не желал напрягать голос. По примеру Фонтенеля, он берег
жизненную энергию, подавляя в себе все человеческие чувства. И жизнь его
протекала также бесшумно, как сыплется струйкой песок в старинных песочных
часах. Иногда его жертвы возмущались, поднимали неистовый крик, потом вдруг
наступала мертвая тишина, как в кухне, когда зарежут в ней утку. К вечеру
человек-вексель становился обыкновенным человеком, а слиток металла в его груди
- человеческим сердцем. Если он бывал доволен истекшим днем, то потирал себе
руки, а из глубоких морщин, бороздивших его лицо, как будто поднимался дымок
веселости, - право, невозможно изобразить иными словами его немую усмешку, игру
лицевых мускулов, выражавшую, вероятно, те же ощущения, что и беззвучный смех
Кожаного Чулка. Всегда, даже в минуты самой большой радости, говорил он
односложно и сохранял сдержанность. Вот какого соседа послал мне случай, когда я
жил на улице де-Грэ, будучи в те времена всего лишь младшим писцом в конторе
стряпчего и студентом-правоведом последнего курса. В этом мрачном, сыром доме
нет двора, все окна выходят на улицу, а расположение комнат напоминает
устройство монашеских келий: все они одинаковой величины, в каждой единственная
ее дверь выходит в длинный полутемный коридор с маленькими оконцами.