— Я шел к маме! Почему меня вернули? — плакал Фотик.
Мальчику стало хуже. Всю ночь он бредил. На следующий день Бишонбхор вызвал доктора.
— Дядя, каникулы начались? — спросил Фотик, открыв воспаленные глаза и глядя в потолок. Бишонбхор, вытирая глаза платком, с любовью сжал худые разгоряченные руки Фотика и присел к нему на постель.
У Фотика опять начался бред.
— Ма, не бей меня! — стонал мальчик. — Я правду говорю, я не виноват…
На другой день Фотик на некоторое время пришел в сознание. Он смотрел по сторонам, как будто искал кого-то. Затем, разочарованный, повернулся к стене.
Бишонбхор, поняв душевное состояние мальчика, наклонился к его уху и тихо сказал:
— Фотик, я послал за твоей матерью.
На следующий день озабоченный и побледневший врач сказал, что состояние больного резко ухудшилось. Бишонбхор в полумраке сидел у постели Фотика и с минуты на минуту ждал приезда его матери.
— Бросай левее! Не так! Еще левее! — кричал мальчик, подражая матросам.
Во время переезда в Калькутту часть пути они с дядей проделали на пароходе, где матросы так кричали, измеряя глубину. В бреду Фотик подражал им, но в том безбрежном океане, по которому он теперь плыл, его веревка нигде не доставала дна.
В это время, рыдая, в комнату вбежала мать Фотика. С большим трудом Бишонбхору удалось успокоить ее.
Она позвала:
— Фотик, дорогой, мое сокровище!
— Что? — спросил мальчик.
— О Фотик, мое сокровище! — повторяла мать.
Мальчик медленно повернулся и, никого не замечая, тихо сказал:
— Ма, сейчас у меня начинаются каникулы. Я еду домой, ма!..
1892
Моя маленькая, пятилетняя дочка Мини минуты не может посидеть спокойно. Едва ей исполнился год, как она уже научилась говорить, и с тех пор, если только не спит, молчать не в состоянии. Мать часто бранит ее за это, и тогда Мини умолкает, но я так не могу. Молчание Мини представляется мне настолько противоестественным, что долго я не выдерживаю, поэтому со мной она всегда беседует особенно охотно.
Как-то утром я работал над семнадцатой главой моей повести. В это время вошла Мини и уже в дверях начала:
— Папа, привратник Рамаоял называет ворону — вороной! Он ведь ничего не понимает, правда?