— Давай уж я буду носить, будь оно неладно!
Охрим нацепил ружье на плечо, и они снова двинулись по полю, покрикивая на быков.
С утра небо хмурилось и долго в воздухе сеялась холодная изморось, потом с Аккерманщины подул ветер, разогнал тучи; на поля брызнуло солнце, пашня задымилась, тускло заблестели вывороченные лемехом пласты земли. Из густого тумана вынырнул Вишневый хутор — полсотни мазанок с потемневшими крышами. Солнце стало пригревать сильнее, земля задышала свободнее, в лазурной выси звенел печальный журавлиный клич, то усиливаясь, то замирая. Тимко, нажимая на чапиги, глядел вверх, провожая удаляющиеся косяки журавлей, и тихая грусть охватывала его сердце. Он часто курил и почти не разговаривал с Марком; однако тот, не обращая внимания на товарища, распевал песни, словно на свадьбе или на каком-нибудь игрище. Тимко грустно улыбался, ласково поглядывая на своего веселого дружка, и добродушно поторапливал его:
— Давай, давай, а то придет дядько Прокоп, он нам за такую работу намылит шею.
— А чего его бояться? Он же вроде родственник,— смеялся Марко, намекая на то, что Прокоп — будущий тесть Тимка.
Так, перешучиваясь, прошли еще несколько борозд. На последнем заходе, уже перед обедом, Марко остановил быков и, показав кнутовищем на дорогу, закричал:
— Гляди, девчат сколько!
На дороге стояла машина, с нее, смеясь и шутя, спрыгивали девушки. Они приехали разбрасывать навоз по свекольному полю.
— С такими цесарками по соседству много не наработаешь,— проворчал Марко.— Будешь крутиться туда-сюда, как жестяной петух на крыше!
Тимко, не отвечая, быстро окинул взглядом пеструю гурьбу девушек, ища кого-то. Его густые брови на взмокшем лбу поднялись, застыли на минуту, потом опустились; он отвернулся и, шагая за плугом, смотрел только себе под ноги. Девушки приближались; все звонче были их голоса, смех, яснее шелест сухой ботвы под ногами. Вот они подошли совсем близко, Тимко поднял глаза и сразу увидел девушку, закутанную в теплую шаль. Она быстро прошла мимо легкой походкой, не сказав даже «здравствуй». В ее движениях было что-то нервное, порывистое, лицо же казалось задумчивым и сосредоточенным. Из-под припухших век горячечно блестели синие, как медный купорос, глаза. Пройдя мимо Тимка, девушка остановилась и заговорила со своей подругой,— верно, сказала ей что-то смешное про него, потому что та расхохоталась так, что ее круглое лицо стало красным, как свекла. Она схватила комок земли и запустила им в пахарей.
— Своего батька по лысине! — посоветовал Марко, прячась за быками.
— Знай свое дело. Не ввязывайся,— сердито буркнул Тимко.
— Не могу я, брат, работать, когда вокруг такие толстушечки.
— Побегай по полю,— может, утихомиришься…
— Где уж там… Еще ржать начну.
К полудню стало совсем тепло. Девушки жгли прошлогодний бурьян, и пахучий дымок стлался над степью. От пашни несло терпким духом распаренной земли. Тимко скинул стеганку и ходил за плугом в одной рубахе, босиком. На козырьке его военной фуражки поблескивало солнце. Иногда он поднимал глаза от борозды, поглядывал на Орысю, которая разбрасывала вилами навоз, и сердце его тревожно сжималось: «С чего она надулась? Позавчера сидели под вербами, все было хорошо, а сегодня и смотреть не хочет. Может, вправду с Сергием спуталась?» От этой мысли его бросило в жар, и, не зная, на ком сорвать свою злость, он напал на Марка за то, что тот плохо погоняет быков, хотя на самом деле хлопец старался изо всех сил.
Увидев, что Орыся и Ганна, взяв ведра, пошли к озеру за водой, Тимко остановил быков и велел Марку распрягать, хотя до обеда можно было пройти еще не меньше двух рядов.
— Чего так рано? — удивился Марко.— Охрим с Денисом еще пашут.
— Не твое дело.
Марко, распрягая быков, хитро усмехнулся:
— Может, и меня с собой возьмешь? Ганнуся тоже пошла.
— Двух котов в один мешок не сажают.