Стэплдона обманули, и он знал это. Он позволил себе быть использованным во имя мира во всем мире, но и тут его ввели в заблуждение. Столько дней он слушал бессмысленные диатрибы сотоварищей! Он отмечал, что еще в первый день конференции, когда против нее выступил Норман Казинс, выпускающий редактор «Субботнего литературного обозрения», доступ на трибуну был закрыт для всякого, кто мог последовать его примеру. Он знал основной принцип марксистской философии: «цель оправдывает средства», и не был с ним согласен. Это событие ознаменовало полный разрыв Стэплдона с коммунистическим движением как его «рупора». Схизма нашла отражение уже в его ближайшей книге, «Разделенном человеке», где главный персонаж стал «британским Лениным», агитирующим за правое дело. В конце концов, однако же, он решает порвать с коммунизмом и приводит свои резоны:
«Перелом наступил, — сказал он, — когда меня попросили написать для местной прессы статьи, в которых бы утверждалось, что безработные организовались в движение совершенно спонтанно, а не под влиянием коммунистов… Когда я воспротивился, мне ответили, что ложь, даже близким друзьям, вовсе не является таковой, если к ней прибегли во имя Революции… Последовал долгий и ожесточенный спор, в ходе которого они утверждали, что Революция, так или иначе, оправдывает любые средства… В итоге я заявил, что не стану делать эту работу, и если они убедят кого-то другого сделать ее, опубликую правду».
Ту же мысль мы находим в «Открытии глаз»: «Если кто-то отвергает товарищей, то не потому, что они стремятся к мировой революции, — все-таки в сегодняшнем мире надежду может дать лишь революция, болезненные социальные перемены. Но какой именно революции жаждут товарищи, и за счет каких средств хотят ее добиться?»
Вскоре после возвращения в Англию Стэплдон встретился в Лондоне со своим давним другом Э. В. Рью, который описывает эту встречу в таких словах: «Он добился цели своих размышлений, смирился с реальностью, и к приятию добавилось понимание. Была какая-то безмятежность в его поведении, что теперь, когда его нет с нами, я вспоминаю с отрадой».
Агнес Стэплдон теперь сожалеет о том, что позволила этим эпизодам остаться в предисловии к книге, но в то время она даже и не подозревала, что посмертный интерес к ее мужу достигнет своей нынешней интенсивности. «Это чрезвычайно просто и чрезвычайно конечно, — говорит она. — Надеюсь, Олаф сейчас действительно столь безмятежен в своих мыслях, сколь он показался таковым Рью — но если он и был безмятежен, то я не думаю, что именно потому, что «к приятию добавилось понимание». Напротив, я полагаю, что он смирился с реальностью, начав готовиться к отказу от борьбы в целях ее, этой реальности, осмысления, и соглашаясь принять ее безусловно, какой бы она ни оказалась. Правда ли, что он отказался от коммунизма и социализма? Он никогда не был членом коммунистической партии, но продолжал восхищаться кое-какими принципами коммунистической философии точно так же, как продолжал и ненавидеть некоторые позиции и поступки членов партии. Он никогда не отрекался от социалистического идеала, в который включал все лучшее, что есть в коммунизме, но в равной мере и открыто критиковал социалистическую партию. Он был слишком скромным человеком для того, чтобы полагать, что он имеет право судить кого-либо или даже себя самого. Но я полагаю, его «восприятие» было непредубежденным — и потому безмятежным и мирным».
Вольфганг Брюк последний раз виделся со Стэплдоном в Лондоне примерно за три недели до его смерти. Брюк тогда работал в Лондоне и присоединился к Олафу, Агнес и Мэри, решившим перекусить в польском ресторанчике, располагавшемся рядом с вокзалом Виктория. Они чудесно провели вечер и расстались на Тоттенхэм-Корт-роуд. Стэплдон почти не ел мяса. Ему нравились овощи, которыми он в основном и питался. Во время той последней встречи, как помнится Брюку, Стэплдон выглядел чрезвычайно бодрым и не выказывал ни малейших признаков затрудненного дыхания, которое иногда является упреждающим индикатором циркуляторных проблем.
5 сентября 1950 года Стэплдон рубил дрова. Он чувствовал себя более уставшим, чем обычно, и Агнес убедила его прилечь отдохнуть на кушетку в кабинете. Сама она днем отправилась в Хесуолл — проведать сына.
6 сентября компанию супругам за ужином составила мать Агнес, гостившая у них в то время. Ввиду отсутствия аппетита Олаф практически ничего не ел. После трапезы он понес поднос с тарелками в кухню. Едва он поставил поднос на буфет, как потерял сознание и упал навзничь, ударившись головой о пол. Он умер прежде, чем родные успели ему хоть чем-то помочь. Причиной смерти, как было позднее установлено, стала закупорка коронарной артерии. Образовался сгусток крови, что и привело к роковому приступу.
На следующий день Брюк получил телеграмму от Джона, в которой сообщалось о трагедии. Агнес внешне оставалась спокойной, но два дня спустя, когда Брюк навестил ее, наконец дала волю чувствам и расплакалась, вспомнив старую пословицу австралийских аборигенов: «Если вечером поднялась сильная буря, значит кому-то предстоит умереть». Она очень тяжело перенесла смерть мужа, и прошло немало лет, прежде чем время облегчило боль утраты.
Прах Уильяма Олафа Стэплдона был развеян над клифами Калди, рядом с Саймонз-Филд.
Предисловие в данном случае нужно для того, чтобы объяснить читателю происхождение нижеследующего странного документа, который я получил от одного друга с целью публикации. Автор придал ему форму письма ко мне и подписался своим прозвищем — «Касс», что является сокращением от «Кассандра». Мы закончили Оксфорд перед войной 1914 года и с тех пор пересекались нечасто. Уже тогда его терзали мрачные предчувствия — отсюда и прозвище. Последний раз мы виделись во время одной из массированных бомбардировок Лондона в 1941 году, и он напомнил мне, что давным-давно предсказал гибель цивилизации во всемирном пожаре. Битва за Лондон, утверждал он, есть начало долгой, затяжной катастрофы.
Уверен, Касс не обидится, если я скажу, что он всегда казался нам немного безумным: но он определенно обладал необычным даром предвидения, и пусть порой нас удивляла его неспособность понимать мотивы собственного поведения, все мы, тем не менее, признавали за ним поразительную способность понимания чужой души. Так ему удавалось помогать некоторым из нас выбираться из весьма запутанных ситуаций, за что, в частности, я, однажды получивший такого рода помощь, и сейчас глубоко ему признателен. Увидев, что меня с головой затягивает в роковую любовную интрижку, он каким-то чудом (другого слова тут и не подберешь) открыл мне глаза на все безрассудство происходящего. Именно по этой причине я чувствую себя обязанным исполнить его просьбу и опубликовать приводимый ниже документ. Поручиться в его правдивости я не могу. Кассу прекрасно известно, что в отношении его фантастических идей я — неисправимый скептик. Потому-то он и придумал мне кличку, «Тос», которую приняли большинство моих друзей по Оксфорду. «Тос», конечно же, есть сокращение от «Томас», сокращение, отсылающее к «Фоме неверующему» из Нового Завета.
Касс, я нисколько не сомневаюсь, достаточно беспристрастен и вменяем, чтобы понимать: все то, что представляется истинным ему, может показаться полнейшим сумасбродством тем, кто, не имея непосредственного опыта, не может оценивать его заявления. Я же воздержусь как от того, чтобы поверить ему, так и от того, чтобы ему не верить. Слишком часто в прошлом мне доводилось видеть, как сбываются его безумные предсказания.
В «шапке» нижеследующего, довольно-таки длинного письма значится адрес известной психиатрической лечебницы.
Тос.
Дорогой Тос,
Мой нынешний адрес может склонить тебя к превратному мнению не в мою пользу, но, будь добр, повремени с суждением до того, как прочтешь письмо до конца. Разумеется, большинство из нас в этой уютной тюрьме полагают, что нам следовало бы находиться на свободе, и большинство ошибаются. Но не все. Так что, во имя всего святого, сохраняй объективность. Я беспокоюсь не за себя. Со мной здесь обращаются хорошо; здесь я могу продолжать исследования в паранормальной и сверхнормальной психологии с тем же успехом, что и в любом другом месте, поскольку привык быть сам себе подопытным кроликом. Но случайно (хотя в действительности, как ты сам поймешь, это была вовсе не случайность) я узнал нечто чрезвычайно важное; и коль скоро человечество должно быть спасено от чудовищной и доселе никем не предвиденной катастрофы, факты, так или иначе, должны быть преданы огласке.
Вот почему я настоятельно прошу тебя опубликовать это письмо как можно скорее. Конечно, я понимаю, что издать его могут разве что как беллетристику, но, надеюсь, и в таковом виде оно даст желаемый результат. Будет неплохо, если мне удастся достучаться хотя бы до тех, кто, обладая достаточной проницательностью, сумеет отличить вымысел от истины, преподносимой как
таковой. Сомневаюсь только, что найдется издатель, который согласится опубликовать мою историю даже как беллетристику. Я не писатель, а людям более интересны завлекательные истории о любви или преступлениях, нежели вопросы, лежащие за привычными для них горизонтами. Что до литературных критиков, то они (за несколькими блестящими исключениями), похоже, гораздо больше озабочены поддержанием собственных репутаций как cognoscenti, нежели привлечением внимания к новым идеям.
Как бы то ни было, к делу! Как ты, наверное, помнишь, в былые дни я подозревал наличие у меня определенных необычных способностей. Все вы смеялись тогда надо мной, и особенно ты, Тос, с этой твоей страстью к интеллектуальной беспристрастности. Но и настроенный крайне скептически, ты, в известном смысле, понимал меня лучше других и относился ко мне с большей, чем кто-либо еще, симпатией. Твои насмешки — в отличие от других — не отталкивали меня. К тому же, несмотря на весь твой скептицизм, ты, даже в упрямстве и слепоте своей, сохранял честность и объективность. Даже оставаясь безусловным скептиком, эмоционально ты был непредвзят и доброжелателен.
В последнее время я довольно-таки сильно развил эти мои необычные способности и, вдохновленный тобой, изучаю их научным методом. Когда-нибудь я с удовольствием расскажу тебе об этом и выслушаю твою критику, но сейчас меня беспокоит нечто гораздо более важное; бесконечно важное, с человеческой точки зрения.
За пару месяцев до того, как меня поместили в это учреждение, я отправился отдыхать на Озера. Перед тем я побывал в Германии, описывая сложившуюся там обстановку, и нервы у меня были на пределе; я страдал как от физической боли, так и от ужасающих психических ревербераций, которые рано или поздно ощутим все мы. В Англию я вернулся в состоянии, близком к нервному срыву, и отчаянно нуждался в отдыхе, а потому нашел уютный домик на ферме, где рассчитывал спокойно пожить в одиночестве. Я собирался много гулять, а темными вечерами читать книги о паранормальном.