Когда я приехал, повсюду уже лежал снег. На следующее утро я преодолел поросший лесом глубокий овраг у входа в долину и взял курс на самые интересные тамошние горы. (Не стану докучать тебе, городскому невеже, их названиями!) Все шло хорошо, но ближе к вечеру, когда я уже спускался с вершины горы, меня накрыла снежная буря. Ветер проникал через штанины, как вода сквозь сито, и мои ноги настолько окостенели от холода, адского холода, что я уже ощущал приближение спазма. Метель заслонила все. (Зачем я тебе это рассказываю? По правде говоря, не знаю, какое отношение это имеет к моей истории, но почему-то чувствую, что какое-то да имеет, и потому, чтобы у тебя сложилось верное обо всем представление, тебе следует знать об этом.) Ты, конечно, помнишь, сколь болезненно восприимчив я всегда был к характеру ситуации, обстановки или людской толпы, — вот и эта ситуация меня ужасно встревожила. Снова и снова говорил я себе, что люди нередко погибали и будут погибать от жуткого мороза. Непонятный ужас охватил меня, не просто страх за самого себя — хотя я и сильно сомневался, что смогу до наступления темноты найти дорогу назад, — но за всю человеческую расу. Нечто подобное, сказал я себе, случится в последний день последнего человека, когда солнце начнет умирать, и на всей планете наступит арктический холод. Мне вдруг почудилось, будто нечто ледяное и зловредное, таившееся и выжидавшее во внешней тьме с самого рождения вселенной, подступает теперь к хрупким плодам того изначального акта божественного творения. Присутствие чего-то столь же ужасающего я ощущал и в Германии, но в иной тональности. Там оно было не внешним холодом и тьмой, но внутренним духом безумия и мерзости, который только того и ждет, чтобы выставить все наши действия бессмысленными и абсурдными. Всему, что любой из союзников делал в этой разделенной и трагической стране, казалось, предопределено было пойти насмарку. Добавь к этому нехватку продовольствия. Иссохшие дети клянчили у нас деньги, дрались у наших мусорных баков! А между тем в Англии находятся люди, которые недовольны своими вполне достаточными пайками и спокойно заявляют, что судьба немцев их не волнует.
Мы ведь все — люди, разве нет, Тос? Разве не все мы равны? Независимо от расы, люди, безусловно, должны чувствовать свое фундаментальное родство. Даже если они принадлежат к разным видам, даже если они воспитывались в разных мирах, несомненно, они должны нести ответственность друг за друга уже хотя бы в силу личностных качеств. Боже мой! Вижу, я сказал нечто собираюсь сказать далее в этом письме. Я должен решительно отказаться от собственных необдуманных замечаний. На самом деле, как я объясню позднее, мне не всегда удается противостоять влиянию неких чуждых сил, что действуют у меня в мозгу.
Но я отклоняюсь от темы.
Я начал медленно, шаг за шагом, продвигаться вниз по завьюженному каменистому склону и вскоре понял, что совершенно заблудился. Оставалось только продолжить спуск в надежде на перемену погоды и освобождение от парализующих спазмов в бедрах. Примерно через час погода изменилась. Снег прекратился, небо прояснилось. Туман наполнился светом невидимого солнца. Затем пелена рассеялась, и я обнаружил, что нахожусь на знакомом горном хребте между двумя широкими долинами. От ослепительной красоты открывшегося вида у меня перехватило горло, как бывает, когда подступают слезы или тошнота. Представь себе, вокруг, куда ни посмотри, заснеженные горы. Те, что тянулись к востоку, слегка розовели в горизонтальных лучах солнца; уходившие к западу казались серовато-зелеными и полупрозрачными, словно вырезанные уже привычными формами ледяные глыбы. Похоже, миром все еще владела та незримая, холодная и враждебная сила, но теперь, стерев во вселенной всю жизнь, она развлекала себя созерцанием чудной красоты.
То тут, то там проваливаясь в снег, я быстро спустился вниз. Немного погодя мое внимание привлек заброшенный рудник. По странной прихоти заходящего солнца внушительная груда камней выглядела тлеющим холмиком, отчетливо вырисовывавшимся на фоне темной долины. Я вполне мог представить себе этот бугорок в виде озерца раскаленной лавы, извергшейся из шахты. Тональность всего мира вдруг изменилась. Меня словно забросило в некий далекий век, когда затвердевавшая земная кора была еще хрупкой и постоянно разрывалась под давлением стремящейся вырваться из-под нее лавы. Все было так, будто, сбегая с горы, я спускался по сваленным в кучу зонам времени, от будущей смерти земли во льдах к ее пылкой юности.
Затем произошло нечто поразительное. Во-первых, повинуясь необъяснимой прихоти (теперь-то я уже знаю, то была вовсе не прихоть), я отклонился от маршрута, чтобы поближе взглянуть на залитую солнцем груду карьерных отходов. Добравшись до нее, я начал подниматься по ее склону, но в какой-то момент остановился, прикидывая, что делать дальше. Я уже развернулся, чтобы вернуться на тропинку, и даже сделал пару шагов, но некий непреодолимый импульс снова притянул меня к этому месту. Нагнувшись, я стал разбирать и отбрасывать в сторону камни, пока не разрыл в бугристом склоне небольшую яму. Я продолжал упорно, будто имел некую цель, работать, смеясь над собственной бессмысленной настойчивостью. По мере того как глубина воронки увеличивалась, меня охватывало все большее возбуждение; я словно «разогревался» в этих своих поисках. Но вскоре сей позыв — рыть яму — прошел, и я, после секундного замешательства, принялся шарить в углублении, словно разыскивая какой-то знакомый предмет в стенном шкафу темной комнаты. Внезапно контакт с каким-то камешком отозвался во мне острым ощущением удовлетворения. Сжав его, этот камешек, пальцами, я выпрямился. То был самый обычный камень, шершавый и грубый, размером со спичечный коробок. Разглядывая его в сумерках, я не обнаружил в нем ничего примечательного и в досаде отшвырнул, но не успел выпустить из руки, как тут же бросился за ним в агонии желания и тревоги. Лишь после отчаянных, занявших несколько минут поисков вслепую мне довелось вновь испытать удовлетворение от прикосновения к нему. Я уже начинал сознавать, что веду себя странно, вернее, совершенно иррационально. Почему, спрашивал я себя, мне так дорог этот отдельный камень? Вследствие того, что я просто безумен, или же потому, что нахожусь во власти некой скрытой, неявной силы? Если так, то что ей от меня нужно? Благожелательна она по природе своей или зловредна? Я попытался провести над собой эксперимент. Осторожно положив камень там, где отыскать его не составило бы труда, я двинулся прочь, ожидая снова испытать ту боль, которая пронзила меня, когда я отшвырнул камень в сторону. К моему удивлению, я ощутил разве что весьма умеренную тревогу. Конечно, напомнил я себе, в данном случае реальная опасность потерять камень отсутствует. Какая бы сила мною ни владела, обмануть ее едва ли представлялось возможным. Я вернулся к камню, подобрал его чуть ли не с любовью и сунул в карман, после чего поспешно зашагал вниз по склону, ведомый далеким светом, который, как я решил, был светом того фермерского домика, где я остановился.
Сумерки сгущались, но меня не покидало ощущение необычайной веселости. Вересковая пустошь покрывалась инеем. На темно-синем небе одна за другой возникали звезды. Вечер и впрямь был волшебный; но охвативший меня пьянящий восторг не мог объясняться исключительно красотой ночи. Я чувствовал, что выбран в качестве инструмента для решения некой неведомой благородной задачи. Но что это могла быть за задача? И что за сила воздействовала на меня?
Переодевшись в сухую одежду, я бодро умял отменный деревенский ужин с чаем. Как они ухитряются готовить такое в эти времена дефицита? Мысли об умирающих от голода немецких детях посещали меня, но, должен со стыдом признаться, отнюдь не испортили мне трапезы. Я уселся почитать в стоявшее у камина ветхое кресло, но день, проведенный на свежем воздухе, навевал дремоту, и я поймал себя на том, что просто сижу и глазею на тлеющие в золе ярко-красные угольки. Забавно, но я позабыл о своем камне ровно с того момента, как вошел в дом и положил его на каминную полку. Теперь, испытав легкий шок, я вспомнил о нем, снял с полки и принялся рассматривать при свете масляной лампы.
Он выглядел все так же — самый заурядный камень, скорее всего, вулканического происхождения. Воспользовавшись полевым биноклем как лупой, я опять же не обнаружил ничего необычного. Камень представлял собой банальную смесь вкраплений и кристаллов, плотно сжатых и выдержанных в однородном зеленовато-сером цвете. Там и сям я видел мельчайшие черные отметины, которые, пожалуй, могли быть небольшими дырочками, входами в микроскопические пещеры. Я подумал, не раздробить ли его и посмотреть, что у него внутри; но не успела эта мысль прийти в голову, как меня захватила волна суеверного страха. Такой поступок, почувствовал я, был бы святотатством.
Я задумался о возрасте камня. Сколько миллионов лет прошло с тех пор, как его расплавленная субстанция затвердела? И сколько он пролежал потом в ожидании, абстрактный объем, неотъемлемая часть громадной скалы той же породы. Потом шахтеры взорвали скалу и подняли обломки на поверхность. Там он и лежал, возможно, на протяжении целого человеческого поколения, мгновения по геологическому времени. Ну и что дальше? Внезапно меня осенило. Почему бы не дать камешку еще раз насладиться тем теплом, которого ему так давно недоставало? На этот раз никакой страх меня уже не остановил. Я бросил камень в огонь, в светящийся центр небольшого очага, который растопила для меня в тот морозный вечер моя добрая хозяйка.
Холодный камень лег темной заплатой на раскаленные угли камина; но огонь полыхал вовсю, и окружающая жара быстро вернула себе утраченную территорию. Я наблюдал за происходящим с беспричинным волнением. Через какое-то время камень и сам накалился добела. Я подбросил свежего топлива, нарочно оставив отверстие, через которое мог бы видеть камень. Теперь он светился почти так же ярко, как и соседние угли. Ожил через столько миллионов лет! Глупая мысль! Конечно, он не мог быть живым; и мое возбуждение выглядело по-детски нелепым. Мне следовало взять себя в руки, но я все еще был охвачен необъяснимым благоговейным страхом.
Внезапно крошечное белое пламя начало подниматься из самого камня. Оно росло, пока не достигло примерно дюйма в высоту, и на мгновение замерло. Более поразительного пламени я никогда не видел — оно напоминало раскаленный лист, росток или, если угодно, поднявшегося вертикально и слегка наклонившегося на ветру червяка. Его сердцевина казалась более яркой, чем поверхность, так как ослепляющая внутренность была окаймлена расплывчатой желтоватой аурой. Ближе к кончику этого язычка пламени, как ни удивительно, располагалось кольцо или выпуклый воротничок темного цвета, но сам кончик представлял собой блестящую точку переливчатого синего цвета. Пламя определенно было непростое, хотя оно подрагивало и меняло свою форму в потоке воздуха подобно любому другому.
Вскоре, к моему изумлению, этот странный объект отделился от камня, расплылся в птицеобразную форму, после чего, скорее как чайка, преодолевающая сильный бриз перед посадкой, плавно пролетел сквозь обдуваемую ветром пустоту в самом сердце огня и опустился на ярчайший из угольков. Тут он снова принял пламеподобную форму и начал медленно перемещаться туда и сюда над этим средоточием света, всегда придерживаясь, опять же, самых ярких участков. В своих скитаниях он оставлял за собой на поверхности угля темный след, след «омертвелого», потухшего уголька или золы. Потом потухшее пятнышко медленно реассимилировалось с окружающим заревом. Иногда, по ходу этих блужданий, пламя пропадало за ярким плечом уголька или исчезало за изгибом в какой-нибудь раскаленной впадине, чтобы снова появиться уже в другой части камина; иногда оно поднималось на пылающий утес или передвигалось, головой вниз, вдоль потолка, но всегда его очертание истекало от точки опоры на поверхности угля в направлении тяги. Несколько раз оно, казалось, проходило прямо через обычное пламя, а однажды большой кусок крыши маленького мирка рухнул на него, разбросав во все стороны; но пламя тотчас же восстановило свою форму и продолжило прежние странствия. Через несколько минут оно остановилось в самом ярком уголке очага. К этому времени его цветной кончик вырос в тонкую, трепещущую на ветру змейку.
Теперь я уже знал, что нахожусь в экстрасенсорном контакте с каким-то иным разумом. Очень быстрый и совершенно инородный поток сознания бежал, если можно так выразиться, параллельно с моим собственным сознанием, открытый и доступный. Мне следовало упомянуть ранее, Тос, что я очень сильно развил мои «телепатические» способности, и мне нередко удавалось наблюдать непрерывные мыслительные потоки в головах других людей. Данный опыт, однако, был примечателен не только доскональностью, но и совершенно нечеловеческим типом раскрываемого им сознания. Я сразу же предположил — и предположение вскоре подтвердилось, — что этот чужой разум должен быть связан с пламенем, ведь именно на пламени было сосредоточено все мое внимание, а я всегда полагал, что самый эффективный способ установить телепатический контакт с кем бы то ни было заключается в полной концентрации внимания на субъекте.
Темп сознания пламени значительно опережал мой собственный. Мне с огромным трудом удавалось поспевать за его стремительно текущими мыслями и чувствами. Но вскоре некая внешняя сила, должно быть, пришла мне на помощь, так как я обнаружил, что приспособился к этому высокоскоростному познанию. Изменилось мое ощущение времени. Я заметил, что тиканье часов, стоящих на каминной полке, кажется мне столь же медленным, как бой Биг-Бена.
Сложно подобрать слова, чтобы описать сознание этого маленького пламени, так как структура его познания во многих отношениях отличалась от нашей. Хотя, к примеру, как и нам, окружающая среда представлялась пламени в виде мира цветных форм и очертаний; это видение было панорамным, а не линейным; и его цветовые ощущения тоже не были похожи на наши. В ту минуту оно воспринимало свое окружение не как яркий очаг, но как темную пещеру, залитую рассеянным свечением совершенно нового для меня цвета. Черная как ночь область сбоку — таким представлялась пламени та часть комнаты, где сидел я. В том месте не было видно ничего, кроме некой тусклой формы, которую я опознал как светящийся абажур; и под этой формой, уже более яркой пирамидкой, трепетало пламя самой лампы. Мысли инородного существа оставались для меня маловразумительными, поскольку словами оно, конечно, не пользовалось. Могу только сказать, что оно ощущало крайний дискомфорт и одиночество. Пламя едва пробудилось и теперь терзалось вопросом, как долго спало. Оно жутко продрогло и проголодалось и теперь слегка подкрепилось, судя по всему, получив какого-то рода энергию от горячих углей; но эта пища, похоже, принесла ему больше страданий, нежели удовлетворения. Сама окружающая среда была для него непривычной и враждебной. Вдобавок к дурноте, слабости и страху оно, окруженное холодной тьмой, испытывало еще и клаустрофобию, поскольку находилось в заточении в маленькой, плохо отапливаемой и тускло освещенной камере. На меня накатывали волны горя и отчаяния, исходившие от несчастного создания; в то же время я и сам ощутил прилив жалости, к которой, однако же, примешивалось смутное беспокойство.
Вскоре пламя начало громко призывать своих пропавших товарищей, если можно так описать обращение, бывшее исключительно телепатическим. Не могу сказать, какие слова оно использовало, если таковые вообще были. Я распознавал в основном визуальные образы других подобных ему созданий и его острую тоску по ним, а также мольбы о помощи и воспоминания о былой жизни. Если перевести то, что мне удалось постичь, на доступный нам язык, полагаю, его обращение более или менее сводилось к следующему:
— Товарищи, братья! Где вы? Где я? Что случилось со мной? Я был с вами при остывании земли, когда мы знали, что наше время ушло, и мы должны смириться с вечным сном в кавернах охлажденной лавы. Но вот я проснулся снова и один-одинешенек. Что случилось? О, помогите мне, братья, если кто-то из вас бодрствует и свободен! Ворвитесь в эту тюрьму холодного одиночества! Уведите меня в яркое тепло и согрейте своим присутствием. Или же позвольте мне снова уснуть.
Спустя какое-то время пламя получило ответ на свой призыв о помощи. Ответил ему некий голос; скорее даже, напрямую в его сознание (и в мое тоже) поступил поток мыслей, передать которые я не могу иначе, нежели человеческой речью. При этом неизбежно создается впечатление, что я подслушал абсолютно вразумительный разговор, но на самом деле я с огромным трудом и сомнением сумел уловить общее направление этого странного диалога между глубоко чуждыми мне разумами. Но даже и тогда мне не удалось бы понять его достаточно ясно, не помогай мне в этом пламенный народ, решительно настроенный так или иначе меня использовать. Ниже я приведу детальный отчет о фактических беседах, состоявшихся у меня с пламенем. Уверен, этот мой доклад будет максимально точным, едва ли не дословным, так как моей памяти на протяжении всего разговора оказывала содействие пламенная раса.
— Не отчаивайся, — сказал голос, — скоро тебе станет легче. С тех пор как ты уснул, вместе со многими другими, поверхность земли остыла и затвердела, кроме мест с холодной жидкостью. Ты спал так долго, что изменились даже сами законы природы, так что процессы твоего тела не взаимодействуют между собой и с изменившимся миром. Скоро они приспособятся, установят новую гармонию, и ты выздоровеешь.
— Но почему я пленник? — выкрикнуло пламя. — Откуда эта холодная, тесная камера? И где все остальные?
— Мы все — пленники, — был ответ. — Сонмища нас — спящие пленники по обе стороны холодной, плотной земной коры. Сонмища нас заточены в глубинах жарких недр, не уснувших от леденящего холода, но беспомощных, придавленных огромным весом лавы, впавших за миллиарды лет неподвижности и скуки в состояние беспокойного транса. То тут, то там лава разливается по холодной поверхности земли, и немногие вырываются на свободу, но очень скоро холод усмиряет их.