| And he overseeing it, riding peacefully about on his horse while he learned the language (that meager and fragile thread, Grandfather said, by which the little surface corners and edges of men's secret and solitary lives may be joined for an instant now and then before sinking back into the darkness where the spirit cried for the first time and was not heard and will cry for the last time and will not be heard then either), not knowing that what he rode upon was a volcano, hearing the air tremble and throb at night with the drums and the chanting and not knowing that it was the heart of the earth itself he heard, who believed (Grandfather said) that earth was kind and gentle and that darkness was merely something you saw, or could not see in; overseeing what he oversaw and not knowing that he was overseeing it, making his daily expeditions from an armed citadel until the day itself came. | А он присматривал за всем этим, мирный надсмотрщик верхом на лошади; он изучал язык (эту, как говорил дедушка, тонкую хрупкую нить, что на мгновенье соединяет уголки и края людского одиночества, прежде чем они снова погрузятся во тьму, где впервые раздался никем не услышанный зов души и где он раздастся в последний раз и его вновь никто не услышит), не зная, что ступает по вулкану; он слушал, как по ночам воздух трепещет и дрожит от барабанной дроби и от песнопений, но не подозревал, что этот голос исходит из самой земли; он верил (так говорил дедушка) в доброту и кротость земли и думал, что за тьмою скрывается лишь нечто, доступное или недоступное глазу; он присматривал за тем, что видел, сам не зная, что ничего не видит; он ежедневно совершал вылазки из вооруженной крепости, пока не настал тот самый день. |
| And he not telling that either, how that day happened, the steps leading up to it because Grandfather said he apparently did not know, comprehend, what he must have been seeing every day because of that innocence-a pig's bone with a little rotten flesh still clinging to it, a few chicken feathers, a stained dirty rag with a few pebbles tied up in it found on the old man's pillow one morning and none knew (least of all, the planter himself who had been asleep on the pillow) how it had come there because they learned at the same time that all the servants, the half-breeds, were missing, and he did not know until the planter told him that the stains on the rag were neither dirt nor grease but blood, nor what he took to be the planter's gallic rage was actually fear, terror, and he just curious and quite interested because he still looked upon the planter and the daughter both as foreigners. | О том, как это случилось, что к этому дню привело, он тоже не рассказывал - по словам дедушки, он, очевидно из-за своей невинности, сам не знал, не понимал того, что ему приходилось видеть каждый день - свиную кость, на которой еще торчал кусочек тухлого мяса; пучок куриных перьев; грязный, покрытый пятнами тряпичный узелок с горстью камешков -старик однажды утром нашел его у себя на подушке, и никто (а меньше всех сам плантатор, который на этой подушке спал) не знал, как он мог туда попасть, потому что одновременно стало известно, что все слуги-мулаты куда-то исчезли, и пока плантатор не сказал ему, что пятна на тряпке не от грязи, не от жира, а от крови, он понятия об этом не имел, равно как и о том, что плантатора охватила вовсе не бешеная ярость, а страх, ужас; ему было просто любопытно, интересно, потому что плантатор и его дочь все еще оставались для него иностранцами. |
| He told Grandfather how until that first night of the siege he had not once thought that he did not know the girl's Christian name, whether he had ever heard it or not. | Он рассказал дедушке, что до той первой ночи осады ему ни разу не пришло в голову, что он не знает, как зовут эту девушку, не знает даже, слышал он ее имя или нет. |
| He also told Grandfather, dropped this into the telling as you might flick the joker out of a pack of fresh cards without being able to remember later whether you had removed the joker or not, that the old man's wife had been a Spaniard, and so it was Grandfather and not Sutpen who realized that until that first night of the attack he had possibly not seen the girl as much as a dozen times. | Он также рассказал дедушке, мимоходом бросил -так игрок мимоходом вытаскивает из свежей колоды карт джокер, а потом не может вспомнить, вынимал он его оттуда или нет, - что жена старика была испанкой, и тут дедушка, а отнюдь не сам Сатпен, понял, что до той первой ночи, когда началась атака, он, по всей вероятности, видел эту девушку всего несколько раз. |
| The body of one of the half-breeds was found at last; Sutpen found it, hunted for it for two days without even knowing that what he was meeting was a blank wall of black secret faces, a wall behind which almost anything could be preparing to happen and, as he learned later, almost anything was, and on the third day he found the body where he could not possibly have missed it during the first hour of the first day if it had been there. | Труп одного из мулатов в конце концов был найден, его нашел Сатпен, он искал его два дня, даже не подозревая, что постоянно натыкается на глухую стену из непроницаемых черных лиц, стену, за которой могло готовиться невесть что -и, как он позже убедился, так оно и было, и на третий день он нашел труп в таком месте, где никак не мог его не заметить в первый же час первого дня поисков, если б он там находился. |
| All the time he was speaking he was sitting on the log, Grandfather said, telling it, making the gestures to tell it with, the man Grandfather himself had seen fight naked chest to chest with one of his wild niggers by the light of the camp fire while his house was building and who still fought with them by lantern light in the stable after he had got at last that wife who would be adjunctive to the forwarding of that design he had in mind, and no bones made about the fighting either, no handshaking and gratulations while he washed the blood off and donned his shirt because at the end of it the nigger would be flat on his back with his chest heaving and another nigger throwing water on him. | Рассказывая это он все время сидел на бревне, он говорил и, по словам дедушки, сопровождал свой рассказ жестами, а ведь дедушка сам видел, как этот человек, голый до пояса боролся с одним из своих собственных диких черномазых при свете костра, пока строился его дом, и продолжал в том же духе при свете фонаря на конюшне уже после того, как наконец добыл себе жену, способную содействовать осуществлению его замысла, боролся без особых церемоний и без всяких рукопожатий и поздравлений, смывал с себя кровь и надевал рубашку, потому что к концу раунда черномазый всякий раз, задыхаясь, навзничь валился на землю, и другой черномазый обливал его водой. |
| He was sitting there on the log telling Grandfather how at last he found the half-breed, or what used to be the half-breed, and so began to comprehend that the situation might become serious; then the house, the barricade, the five of them-the planter, the daughter, two women servants and himself-shut up in it and the air filled with the smoke and smell of burning cane and the glare and smoke of it on the sky and the air throbbing and trembling with the drums and the chanting-the little lost island beneath its down-cupped bowl of alternating day and night like a vacuum into which no help could come, where not even winds from the outer world came but only the trades, the same weary winds blowing back and forth across it and burdened still with the weary voices of murdered women and children homeless and graveless about the isolating and solitary sea-while the two servants and the girl whose Christian name he did not yet know loaded the muskets which he and the father fired at no enemy but at the Haitian night itself, lancing their little vain and puny flashes into the brooding and blood-weary and throbbing darkness: and it the very time of year, the season between hurricanes and any hope of rain. | Он сидел на бревне и рассказывал дедушке, как в конце концов нашел мулата - или то, что осталось от мулата, - и только тогда начал понимать, что положение может стать опасным; а после этого -осажденный дом; они пятеро: плантатор, дочь, две служанки и он сам заперлись изнутри; воздух насыщен дымом и запахом горящего тростника; в небе полыхают отблески пожара; воздух дрожит и трепещет от барабанной дроби и песнопений -маленький затерянный островок под перевернутой вверх дном пустою чашей сменяющих друг друга дней и ночей, и нет ниоткуда подмоги, и даже ветры не проникают сюда из внешнего мира, и лишь унылые, тоскливые пассаты продувают его из конца в конец, а обремененные отзвуком тоскливых голосов умерщвленных женщин и детей, чьи бездомные непогребенные души носятся над пустынным, отгородившим их от мира океаном, -две служанки и девушка, чьего имени он все еще не знает, заряжают ружья, из которых он и отец этой девушки стреляют не во врага, а в саму гаитянскую ночь, тщетно мечут слабые, еле заметные искорки в душную, тяжелую, кровоточащую, трепещущую тьму - и все это как раз между ураганами и долгожданным сезоном дождей. |
| And he told how on the eighth night the water gave out and something had to be done so he put the musket down and went out and subdued them. | Он рассказал, что на восьмую ночь, когда иссяк запас воды и надо было что-то предпринять, он положил ружье на пол, вышел из дома и усмирил их. |
| That was how he told it: he went out and subdued them, and when he returned he and the girl became engaged to marry and Grandfather saying | Он именно так и выразился: вышел и усмирил их, а когда он вернулся, они с дочерью плантатора обручились, и тут дедушка сказал: |
| "Wait wait" sure enough now, saying, "But you didn't even know her; you told me that when the siege began you didn't even know her name" and he looked at Grandfather and said, | "Подождите, подождите, - он наверняка сказал: -Вы ведь ее совсем еще не знали; вы говорили, что, когда началась осада, вы даже еще не знали, как ее зовут", а он взглянул на дедушку и сказал: |
| "Yes. | "Да. |
| But you see, it took me some time to recover." | Но ведь я и поправился далеко не сразу". |
| Not how he did it. | И ни слова о том, как он усмирил негров. |
| He didn't tell that either, that of no moment to the story either; he just put the musket down and had someone unbar the door and then bar it behind him, and walked out into the darkness and subdued them, maybe by yelling louder, maybe by standing, bearing more than they believed any bones and flesh could or should (should, yes: that would be the terrible thing: to find flesh to stand more than flesh should be asked to stand); maybe at last they themselves turning in horror and fleeing from the white arms and legs shaped like theirs and from which blood could be made to spurt and flow as it could from theirs and containing an indomitable spirit which should have come from the same primary fire which theirs came from but which could not have, could not possibly have. | Об этом тоже не было речи, это тоже не имело значения для его рассказа; он просто положил ружье, велел кому-то открыть запертую засовом дверь, потом снова ее за ним закрыть, вышел в темноту и усмирил их - то ли тем, что кричал громче их, то ли тем, что мог вынести, выдержать больше, чем любая плоть и кровь, по их мнению, может или должна выдержать (да, да, вот именно, должна, и это было самое ужасное - что нашлась плоть, которая выдержала больше, чем от нее надо требовать), а возможно, в конце концов они сами повернулись и в ужасе кинулись прочь от белого человека, из чьих рук и ног, таких же, как у них, могла брызнуть и политься такая же кровь, но в чьем теле жил неукротимый дух: он, очевидно, родился в том же первозданном огне, что и они, хотя и не мог, никоим образом не мог в нем родиться. |
| He showed Grandfather the scars, one of which, Grandfather said, came pretty near leaving him that virgin for the rest of his life too. | Он показал дедушке рубцы от ран; одна из них, по словам дедушки, могла оставить его целомудренным навеки. |
| And then daylight came with no drums in it for the first time in eight days, and they emerged (probably the man and the daughter) and walked across the burned land with the bright sun shining down on it as if nothing had happened, walking now in what must have been an incredible desolate solitude and peaceful quiet, and found him and brought him to the house: and when he recovered he and the girl were engaged. | Потом забрезжил рассвет, барабаны впервые за восемь дней умолкли, и они (вероятно, старик с дочерью) выбрались из дома, прошли по выжженной земле - над ней как ни в чем не бывало светило яркое солнце - по этой жуткой немыслимой пустыне, объятой мирной тишиной, отыскали его, принесли в дом, а когда он поправился, они с девушкой обручились. |
| Then he stopped." | На этом он все оборвал. |
| ' All right,' Shreve said. | - Ладно, - сказал Шрив. |
| ' Go on." | - Продолжай. |
| 'I said he stopped,' Quentin said. | - Говорят тебе, что он все оборвал, - сказал Квентин. |
| 'I heard you. | - Слышу. |
| Stopped what? | Оборвал что? |
| How got engaged and then stopped, yet still had a wife to repudiate later? | Он был помолвлен, потом все оборвал, и тем не менее у него была жена, которую он позже бросил, - так, что ли? |
| You said he didn't remember how he got to Haiti, and then he didn't remember how he got into the house with the niggers surrounding it. Now are you going to tell me he didn't even remember getting married? | Ты говорил, будто он не помнил, как приехал на Гаити, не помнил, как попал в дом, окруженный черномазыми, а теперь ты хочешь мне сказать, будто он даже не помнил, как женился? |
| That he got engaged and then he decided he would stop, only one day he found out he hadn't stopped but on the contrary he was married? | Что он обручился, потом решил все оборвать, но в один прекрасный день обнаружил, что не только ничего не оборвал, а наоборот, уже женат? |
| And all you called him was just a virgin?" | И ты еще утверждаешь, что он был целомудрен? |
| 'He stopped talking, telling it,' Quentin said. | - Оборвал - это значит умолк, оборвал свой рассказ, - отвечал Квентин. |
| He had not moved, talking apparently (if to anything) to the letter lying on the open book on the table between his hands. | Он сидел неподвижно, и слова его, казалось, были обращены (если он вообще к чему-нибудь обращался) к письму, лежавшему на столе между страницами раскрытой книги, по обе стороны которой лежали его руки. |
| Opposite him Shreve had filled the pipe and smoked it out again. | Сидевший напротив Шрив набил трубку и снова ее выкурил. |
| It lay again overturned, a scattering of white ashes fanning out from the bowl, onto the table before his crossed naked arms with which he appeared at the same time both to support and hug himself, since although it was only eleven o'clock the room was beginning to cool toward that point where about midnight there would be only enough heat in the radiators to keep the pipes from freezing, though (he would not perform his deep-breathing in the open window tonight at all) he had yet to go to the bedroom and return first with his bathrobe on and next with his overcoat on top of the bathrobe and Quentin's overcoat on his arm. | Белесый пепел из перевернутой вверх дном головки веером просыпался на стол перед скрещенными голыми руками Шрива, который, казалось, одновременно и опирался ими о стол, и, прижав их к груди, пытался согреться - было всего одиннадцать часов, но комната уже начала остывать; к полуночи батареи будут теплыми лишь настолько, чтоб не замерзли трубы, а он еще должен пойти в спальню (сегодня вечером он не будет делать дыхательных упражнений возле открытого окна), откуда вернется сначала в купальном халате, потом в пальто, натянутом на халат, и с пальто Квентина, переброшенным через руку. |
| 'He just said that he was now engaged to be married' Quentin said, 'and then he stopped telling it. | - Он просто сказал, что обручился, - продолжал Квентин, - а потом оборвал свой рассказ. |
| He just stopped, Grandfather said, flat and final like that, like that was all there was, all there could be to it, all of it that made good listening from one man to another over whiskey at night. | Просто оборвал, сказал дедушка, раз и навсегда, словно все было исчерпано, говорить больше было не о чем, и за бутылкой виски один собеседник не мог услышать от другого больше ничего интересного. |
| Maybe it was." | Может, так оно и было. |
| His (Quentin's) face was lowered. | - Он (Квентин) сидел, опустив голову. |
| He spoke still in that curious, that almost sullen flat tone which had caused Shreve to watch him from the beginning with intent detached speculation and curiosity, to watch him still from behind his (Shreve's) expression of cherubic and erudite amazement which the spectacles intensified or perhaps actually created. | Он все еще говорил тем же странным, глухим, даже чуть-чуть сердитым голосом, и потому Шрив с самого начала следил за ним с пристальным вниманием и любопытством -выражение это на его физиономии ученого херувима еще больше усиливали, а возможно, даже создавали его очки. |
| 'Sutpen just got up and looked at the whiskey bottle and said, | - Сатпен просто-напросто поднялся, посмотрел на бутылку виски и сказал: |
| "No more tonight. | "На сегодня хватит. |
| We'll get to sleep; we want to get an early start tomorrow. | Нам надо выспаться - завтра рано вставать. |
| Maybe we can catch him before he limbers up." | Может, нам удастся поймать его, пока он еще не успеет очухаться". |
| 'But they didn't. | Но это им не удалось. |
| It was late afternoon before they caught him the architect I mean-and then only because he had hurt his leg trying to architect himself across the river. | Они поймали его - я имею в виду архитектора -только к вечеру, да и то лишь потому, что он повредил себе ногу, пытаясь с помощью своей архитектуры переправиться через реку. |
| But he made a mistake in the calculation this time so the dogs and the niggers bayed him and the niggers making the racket now as they hauled him out. | Но на сей раз он допустил ошибку в расчетах, и тут собаки и черномазые его затравили, и, вытаскивая его наружу, черномазые подняли страшный шум. |
| Grandfather said how maybe the niggers believed that by fleeing the architect had voluntarily surrendered his status as interdict meat, had voluntarily offered the gambit by fleeing, which the niggers had accepted by chasing him and won by catching him, and that now they would be allowed to cook and eat him, both victors and vanquished accepting this in the same spirit of sport and sportsmanship and no rancor or hard feelings on either side. | По словам дедушки, черномазые, наверное, решили, что, совершив побег, архитектор добровольно отказался от своего права быть запретной пищей, совершив побег, он добровольно предложил черномазым гамбит, который они, пустившись за ним в погоню, приняли, а поймав его, выиграли партию, и что теперь им позволят его зажарить и съесть, причем обе стороны - и победители и побежденный -примут это, как и полагается по правилам игры, мужественно, без всякой горечи и обиды. |
| All the men who had started the race yesterday had come back except three, and the ones that returned had brought others, so there were more of them now than when the race started, Grandfather said. | Все участники погони, которые накануне вечером уехали домой, теперь вернулись, кроме троих; они захватили с собой и других, так что теперь, говорил дедушка, их было даже больше, чем в первый день. |
| So they hauled him out of his cave under the river bank: a little man with one sleeve missing from his frock coat and his flowered vest ruined by water and mud where he had fallen in the river and one pants leg ripped down so they could see where he had tied up his leg with a piece of his shirt tail and the rag bloody and the leg swollen, and his hat was completely gone. | Они вытащили его из пещеры на берегу реки, и вот перед ними предстал этот маленький человечек во фраке с оторванным рукавом; когда он упал в реку, его расшитый цветами жилет был безнадежно испорчен водой и глиной; сквозь разорванную штанину видно было, что он перевязал ногу лоскутом от рубашки, тряпка пропиталась кровью, нога распухла, а шляпа бесследно исчезла. |
| They never did find it so Grandfather gave him a new hat the day he left when the house was finished. | Ее так и не смогли отыскать, и поэтому в день его отъезда, когда постройка дома закончилась, дедушка подарил ему новую шляпу. |
| It was in Grandfather's office and Grandfather said the architect took the new hat and looked at it and burst into tears-a little harried wild-faced man with a two-days' stubble of beard, who came out of the cave fighting like a wildcat, hurt leg and all, with the dogs barking and the niggers whooping and hollering with deadly and merry anticipation, like they were under the impression that since the race had lasted more than twenty-four hours the rules would be automatically abrogated and they would not have to wait to cook him until Sutpen waded in with a short stick and beat niggers and dogs all away, leaving the architect standing there, not scared worth a damn either, just panting a little and Grandfather said a little sick in the face where the niggers had mishandled his leg in the heat of the capture, and making them a speech in French, a long one and so fast that Grandfather said probably another Frenchman could not have understood all of it. | Это было у дедушки в конторе, и дедушка сказал, что архитектор взял новую шляпу, посмотрел на нее и заплакал... этот маленький изможденный человечек, с диким взглядом, заросший двухдневной щетиной; когда его, словно дикую кошку, вытаскивали из пещеры, он, несмотря на раненую ногу, отчаянно сопротивлялся; собаки заливались лаем, черномазые кричали и гикали в радостном предвкушении жуткого пира - они, наверно, думали, что, раз погоня длилась больше суток, правила игры сами собою отпадут и им можно будет съесть его сразу, не дожидаясь, пока он сжарится; в конце концов Сатпен перешел вброд реку, разогнал палкой собак и черномазых, и архитектор остался один - ничуть не испуганный, он только слегка задыхался, и лицо его слегка исказилось от боли, потому что негры в пылу схватки задели его раненую ногу, и тут он произнес длинную речь на французском языке и притом такой скороговоркой, что, по словам дедушки, даже другой француз навряд ли бы все в ней понял. |
| But it sounded fine; Grandfather said even he-all of them-could tell that the architect was not apologizing; it was fine, Grandfather said, and he said how Sutpen turned toward him but he (Grandfather) was already approaching the architect, holding out the bottle of whiskey already uncorked. | Но звучала она просто замечательно, и, по словам дедушки, даже он, да и все они, сразу поняли, что архитектор вовсе не просит прощения; это была замечательная речь, сказал дедушка; он сказал, что Сатпен повернулся к нему, но он (дедушка) уже подошел к архитектору и протянул ему откупоренную бутылку виски. |
| And Grandfather saw the eyes in the gaunt face, the eyes desperate and hopeless but indomitable too, invincible too, not beaten yet by a damn sight Grandfather said, and all that fifty-odd hours of dark and swamp and sleeplessness and fatigue and no grub and nowhere to go and no hope of getting there: just a will to endure and a foreknowing of defeat but not beat yet by a damn sight: and he took the bottle in one of his little dirty coon-like hands and raised the other hand and even fumbled about his head for a second before he remembered that the hat was gone, then flung the hand up in a gesture that Grandfather said you simply could not describe, that seemed to gather all misfortune and defeat that the human race ever suffered into a little pinch in his fingers like dust and fling it backward over his head, and raised the bottle and bowed first to Grandfather then to all the other men sitting their horses in a circle and looking at him, and then he took not only the first drink of neat whiskey he ever took in his life but the drink of it that he could no more have conceived himself taking than the Brahmin can believe that that situation can conceivably arise in which he will eat dog." | И дедушка увидел глаза на изможденном лице, отчаянные, безнадежные, но и неукротимые, непобежденные глаза, потому что все равно они его не одолели - пусть он двое суток бродил по темному лесу, увязая в болотах не зная ни отдыха, ни сна, пусть ему было нечего есть' некуда идти, негде приклонить голову, пусть заранее зная, что его ждет поражение, он держался только волею к победе - все равно они его не одолели; и он взял бутылку маленькой, как у енота, грязной рукой, поднял другую руку, словно хотел приложить ее к шляпе, но вспомнил, что шляпы нет, и безнадежно махнул рукой - по словам дедушки, этот жест просто невозможно было описать, казалось, он собрал в одну горсть все неудачи и невзгоды, какие когда-либо выпадали на долю рода человеческого, и, как щепотку пыли, швырнул их через голову назад, поднес к губам бутылку, отвесил поклон сначала дедушке, потом всем остальным, - образовав кружок, они смотрели на него, сидя верхом на своих лошадях, - и отхлебнул из бутылки не только первый в своей жизни глоток чистого, неразбавленного виски, но глоток, какого он вообще ни при каких обстоятельствах не мог выпить - так индийский брамин ни за что не поверит, что может попасть в положение, при котором он сможет унизиться настолько, чтобы есть нечистое собачье мясо. |
| Quentin ceased. | Квентин умолк. |
| At once Shreve said,' All right. | Шрив тотчас сказал: "Ладно. |
| Dont bother to say he stopped talking now; just go on." | Можешь не говорить, что он оборвал рассказ. Просто продолжай, и все". |
| But Quentin did not continue at once-the flat, curiously dead voice, the downcast face, the relaxed body not stirring except to breathe; the two of them not moving except to breathe, both young, both born within the same year: the one in Alberta, the other in Mississippi; born half a continent apart yet joined, connected after a fashion in a sort of geographical transubstantiation by that Continental Trough, that River which runs not only through the physical land of which it is the geologic umbilical, not only runs through the spiritual lives of the beings within its scope, but is very Environment itself which laughs at degrees of latitude and temperature, though some of these beings, like Shreve, have never seen it the two of them who four months ago had never laid eyes on one another yet who since had slept in the same room and eaten side by side of the same food and used the same books from which to prepare to recite in the same freshman courses, facing one another across the lamplit table on which lay the fragile pandora's box of scrawled paper which had filled with violent and unratiocinative djinns and demons this snug monastic coign, this dreamy and heatless alcove of what we call the best of thought. | Но Квентин заговорил не сразу - ровный, странно безжизненный голос, склоненная голова, расслабленное тело - он не шевелился, только дышал; они оба не шевелились, только дышали; оба были молоды; родившись в один год на разных концах одного континента - один в Альберте, другой в Миссисипи, они как бы претерпели некое географическое перевоплощение, оказались каким-то образом связанными воедино этой Трансконтинентальной Трубой, этой Рекою, которая не только протекает по физической почве, чью геологическую пуповину она собой являет, не только питает духовную жизнь обитающих вокруг нее существ, хотя некоторые из них, как, например, Шрив, никогда ее не видали, она сама не что иное, как Окружающая Среда, для которой не существует никаких градусов температуры и широты, - они, эти двое, еще четыре месяца назад не подозревавшие о существовании друг друга, теперь спали в одной комнате, ели за одним столом, читали одни и те же учебники, штудируя начальный университетский курс - эти двое теперь смотрели друг на друга через освещенный лампой стол, а на нем лежал испещренный каракулями лист бумаги, этот бренный ящик Пандоры, из которого, презрев логику, вырвались на свободу свирепые демоны и джинны, заполнив эту уютную монашескую келью, эту призрачную студеную обитель чистой мысли. |
| ' Just don't bother,' Shreve said. | "Ничего, - сказал Шрив. |
| ' Just get on with it." | - Продолжай, и все". |
| ' That would take thirty years,' Quentin said. | - Это заняло бы тридцать лет, - заметил Квентин. |
| 'It was thirty years before Sutpen told Grandfather any more of it. | - Сатпен только через тридцать лет рассказал дедушке, что было дальше. |
| Maybe he was too busy. | Может, он был слишком занят. |
| All his time for spare talking taken up with furthering that design which he had in mind, and his only relaxation fighting his wild niggers in the stable where the men could hitch their horses and come up from the back and not be seen from the house because he was already married now, his house finished and he already arrested for stealing it and freed again so that was all settled, with a wife and two children-no, three-in it and his land cleared and planted with the seed Grandfather loaned him and him getting rich good and steady now-' | Ему некогда было разговаривать, потому что все время уходило на осуществление его замысла, и единственным его развлечением была борьба с дикими черномазыми на конюшне, где гости, пробравшись по задам, привязывали лошадей, чтоб их не увидели из дома - ведь он теперь был женат, дом был закончен, а его самого уже успели арестовать за то, что он украл всю обстановку, а потом выпустили, так что теперь все было в порядке, в доме была жена и двое, нет, трое детей, земля была расчищена и засеяна семенами, которыми ссудил его дедушка, и он теперь все богател и богател... |
| 'Yes,' Shreve said; ' Mr Coldfield: what wasthat?" | - Да, - сказал Шрив. - Этот мистер Колдфилд; что у них там было? |
| ' I don't know,' Quentin said. | - Не знаю, - отвечал Квентин. |
| 'Nobody ever did know for certain. | - Никто точно не знал. |
| It was something about a bill of lading, some way he persuaded Mr Coldfield to use his credit: one of those things that when they work you were smart and when they don't you change your name and move to Texas: and Father said how Mr Coldfield must have sat back there in his little store and watched his wagonload of stock double maybe every ten years or at least not lose any ground and seen the chance to do that very same thing all the time, only his conscience (not his courage: Father said he had plenty of that) wouldn't let him. | Кажется, речь шла о каком-то коносаменте; он каким-то образом уговорил мистера Колдфилда воспользоваться его кредитом; это было одно из тех дел - в случае, если выгорит, ты молодец, нет -ты меняешь фамилию и перебираешься в Техас; и отец говорил, что мистер Колдфилд, наверно, сидел в этой своей лавчонке и видел, как его товар, некогда умещавшийся в одном фургоне, примерно каждые десять лет удваивается или, по крайней мере, не уменьшается; он всегда видел такую возможность, да только совесть (не робость - отец говорил, что он был совсем не робкого десятка) ему не позволяла. |
| Then Sutpen came along and offered to do it, he and Mr Coldfield to divide the loot if it worked, and he (Sutpen) to take all the blame if it didn't. | А тут является Сатпен и предлагает ему это дело, и если оно выгорит, они с мистером Колдфилдом делят добычу, а если нет, он (Сатпен) берет всю вину на себя. |
| And Mr Coldfield let him. | И мистер Колдфилд на это пошел. |
| Father said it was because Mr Coldfield did not believe it would work, that they would get away with it, only he couldn't quit thinking about it, and so when they tried it and it failed he (Mr Coldfield) would be able to get it out of his mind then; and that when it did fail and they were caught, Mr Coldfield would insist on taking his share of the blame as penance and expiation for having sinned in his mind all those years. | Отец говорит, будто мистер Колдфилд не верил в успех, не верил, что они выйдут сухими из воды, но никак не мог отказаться от этой мысли и потому решил, что, если они попытаются и потерпят неудачу, он (мистер Колдфилд) сможет наконец выбросить это из головы, а если все окончательно провалится и их поймают, мистер Колдфилд настоит на том, чтобы взять на себя свою долю вины во искупление греха, который он все эти годы мысленно совершал. |
| Because Mr Coldfield never did believe it would work, so when he saw that it was going to work, had worked, the least thing he could do was to refuse to take his share of the profits; that when he saw that it had worked it was his conscience he hated, not Sutpen-his conscience and the land, the country which had created his conscience and then offered the opportunity to have made all that money to the conscience which it had created, which could do nothing but decline; hated that country so much that he was even glad when he saw it drifting closer and closer to a doomed and fatal war; that he would have joined the Yankee army, Father said, only he was not a soldier and knew that he would either be killed or die of hardship, and so he would not be present on that day when the South would realize that it was now paying the price for having erected its economic edifice not on the rock of stern morality but on the shifting sands of opportunism and moral brigandage. | Ведь мистер Колдфилд никогда не верил, что дело выгорит, и потому, когда он увидел, что оно вот-вот выгорит и даже уже выгорело, отказался от своей доли прибыли - самое меньшее, что он мог сделать, - вот почему, убедившись, что дело в конце концов выгорело, он возненавидел не Сатпена, а свою совесть, свою совесть и землю, страну, которая создала его совесть, а потом предоставила ей возможность заработать эти огромные деньги, и совести не осталось ничего, кроме как от этих денег отказаться; он так сильно возненавидел эту страну, что даже обрадовался, видя, как она все больше и больше приближается к неизбежной роковой войне; отец говорил, что он даже готов был вступить в армию янки, да только он не был рожден солдатом и знал, что либо погибнет в бою, либо умрет от лишений и потому не доживет до того дня, когда Юг поймет: пришла пора расплатиться за то, что он возвел здание своей экономической системы не на твердой скале суровой добродетели, а на зыбучих песках беспринципного приспособления к обстоятельствам и разбойничьей морали. |
| So he chose the only gesture he could think of to impress his disapproval on those who should outlive the fighting and so participate in the remorse-' | И вот он сделал единственный шаг, какой только мог измыслить, чтоб выразить свое неодобрение тем людям, которые переживут войну и вследствие этого будут тоже испытывать муки совести... |
| 'Sure,' Shreve said. | - Разумеется, - перебил его Шрив. |
| ' That's fine. | - Замечательно. |
| But Sutpen. | Однако Сатпен. |
| The design. | Его замысел. |
| Get on, now." | Продолжай. |
| ' Yes,' Quentin said. | - Да, - сказал Квентин. |
| 'The design. -Getting richer and richer. | - Его замысел - богатеть все больше и больше. |
| It must have looked fine and clear ahead for him now: house finished, and even bigger and whiter than the one he had gone to the door of that day and the nigger came in his monkey clothes and told him to go to the back, and he with his own brand of niggers even, which the man who lay in the hammock with his shoes off didn't have, to cull one from and train him to go to the door when his turn came for a little boy without any shoes on and with his pap's cutdown pants for clothes to come and knock on it. | Ему, наверное, казалось, что в будущем все просто и ясно - дом построен, он даже намного больше и белее того дома, к дверям которого он в тот день подошел, а расфуфыренная обезьяна-черномазый прогнал его на заднее крыльцо, и даже черномазые у него своей, особой породы, каких не было у человека, что без башмаков валялся в гамаке, и он может послать одного из них к двери, когда босоногому мальчику в перешитых отцовских штанах настанет черед прийти и постучаться в эту дверь. |
| Only Father said that that wasn't it now, that when he came to Grandfather's office that day after the thirty years, and not trying to excuse now anymore than he had tried in the bottom that night when they ran the architect, but just to explain now, trying hard to explain now because now he was old and knew it, knew it was being old that he had to talk against: time shortening ahead of him that could and would do things to his chances and possibilities even if he had no more doubt of his bones and flesh than he did of his will and courage, telling Grandfather that the boy-symbol at the door wasn't it because the boy-symbol was just the figment of the amazed and desperate child; that now he would take that boy in where he would never again need to stand on the outside of a white door and knock at it: and not at all for mere shelter but so that that boy, that whatever nameless stranger, could shut that door himself forever behind him on all that he had ever known, and look ahead along the still undivulged light rays in which his descendants who might not even ever hear his (the boy's) name, waited to be born without even having to know that they had once been riven forever free from brutehood just as his own (Sutpen's) children were-' | Но только отец сказал, что теперь дело было не в этом, что в тот день, когда он спустя тридцать лет пришел к дедушке в контору, он не собирался оправдываться, равно как и в пойме реки в ту ночь, когда они ловили архитектора; на этот раз он просто хотел объяснить, изо всех сил старался объяснить - ведь теперь он был стар и знал это, знал, что своим рассказом должен победить старость, что впереди остается все меньше и меньше времени и что это может сократить и неизбежно сократит его шансы и возможности, даже если б он доверял своим физическим силам так же, как своей смелости и воле; и вот он говорил дедушке, что дело не в том мальчике-символе, что стоял у дверей, - ведь тот мальчик-символ был всего лишь плодом воображения изумленного и отчаявшегося ребенка; что теперь он возьмет того мальчика к себе, и ему никогда больше не придется стучаться ни в какую запертую белую дверь, возьмет не только для того, чтобы дать ему кров, но для того, чтобы этот мальчик или любой другой безымянный незнакомец мог сам раз и навсегда закрыть за собою дверь, отгородиться от всего, что он прежде знал, и, глядя в таинственное светлое будущее, где все его потомки, которым, возможно, даже никогда не придется услышать его (мальчика) имя, ждут только часа своего появления на свет, и им даже не надо знать, что их однажды навеки вырвали из тьмы невежества, как это было с его (Сатпеновыми) детьми... |
| 'Dont say it's just me that sounds like your old man,' Shreve said. | - И ты еще утверждаешь, что я говорю точь-в-точь как твой отец? - сказал Шрив. |
| 'But go on. | - Но продолжай. |
| Sutpen's children. | Сатпеновы дети. |
| Go on." | Продолжай. |
| ' Yes,' Quentin said. | - Да, - сказал Квентин. |
| 'The two children' thinking Yes. | - Эти двое детей, - говоря это, он думал Да. |
| Maybe we are both Father. | Может, мы оба - это и есть мой отец. |
| Maybe nothing ever happens once and is finished. | Может, ничто никогда не случается только раз и все. |
| Maybe happen is never once but like ripples maybe on water after the pebble sinks, the ripples moving on, spreading, the pool attached by a narrow umbilical water-cord to the next pool which the first pool feeds, has fed, did feed, let this second pool contain a different temperature of water, a different molecularity of having seen, felt, remembered, reflect in a different tone the infinite unchanging sky, it doesn't matter: that pebble's watery echo whose fall it did not even see moves across its surface too at the original ripple-space, to the old ineradicable rhythm thinking Yes, we are both Father. | Может, все случается не один раз, а расходится, как круги по воде, когда камешек падает в пруд: круги движутся, расширяются; пруд связан тонкой водяной пуповиной со следующим прудом, который он, этот первый пруд, питает и все время питал - пусть даже у того первого пруда иная температура воды, иной молекулярный состав, иная способность видеть, чувствовать, вспоминать, отражать в ином ракурсе бесконечное неизменное небо - все равно водное эхо от падения камешка, которого второй пруд даже не видел, бежит по его поверхности изначальными кругами, в том же нерушимом ритме. Да думал он мы оба - это и есть мой отец. |
| Or maybe Father and I are both Shreve, maybe it took Father and me both to make Shreve or Shreve and me both to make Father or maybe Thomas Sutpen to make all of us. | А может, мы с отцом - это Шрив и, может, нужны были мы с отцом, чтобы был Шрив, или мы со Шривом, чтобы был отец, или Томас Сатпен, чтобы были мы все. |
| 'Yes, the two children, the son and the daughter by sex and age so glib to the design that he might have planned that too, by character mental and physical so glib to it that he might have culled them out of the celestial herd of seraphs and cherubim like he chose his twenty niggers out of whatever swapping there must have been when he repudiated that first wife and that child when he discovered that they would not be adjunctive to the forwarding of the design. | Да, эти двое детей - сын и дочь; они по своему возрасту и полу так идеально соответствовали его замыслу, словно он заранее задумал и это, а их духовные и физические свойства тоже так идеально ему соответствовали, словно он облюбовал их среди небесных сонмов серафимов и херувимов, точно так же, как отобрал себе двадцать черномазых при заключении сделки, которая, очевидно, состоялась, когда он отверг свою первую жену и ребенка, узнав, что они не могут споспешествовать осуществлению его замысла. |
And Grandfather said there was no conscience about that, that Sutpen sat in the office that afternoon after thirty years and told him how his conscience had bothered him somewhat at first but that he had argued calmly and logically with his conscience until it was settled, just as he must have argued with his conscience about his and Mr Coldfield's bill of lading (only probably not as long here, since time here would be pressing) until that was settled-how he granted that by certain lights there was injustice in what he did but that he had obviated that as much as lay in his power by being aboveboard in the matter; that he could have simply deserted her, could have taken his hat and walked out, but he did not: and that he had what Grandfather would have to admit was a good and valid claim, if not to the whole place which he alone had saved, as well as the lives of all the white people on it, at least to that portion of it which had been specifically described and deeded to him in the marriage settlement which he had entered in good faith, with no reservations as to his obscure origin and material equipment, while there had been not only reservation but actual misrepresentation on their part and misrepresentation of such a crass nature as to have not only voided and frustrated without his knowing it the central motivation of his entire design, but to have made an ironic delusion of all that he had suffered and endured in the past and all that he could ever accomplish in the future toward that design-which claim he had voluntarily relinquished, taking only the twenty niggers out of all he might have claimed and which many another man in his place would have insisted upon keeping and (in which contention) would have been supported by both legal and moral sanction even if not the delicate one of conscience: and Grandfather not saying
Дедушка говорит, что совесть тут ни при чем; когда Сатпен в тот день спустя тридцать лет сидел у него в конторе, он сказал, что вначале совесть его немного мучила, но что он спокойно и логично разубеждал ее до тех пор, пока она не успокоилась; он, наверное, точно так же разубеждал свою совесть насчет их с мистером Колдфилдом коносамента (только в том случае, вероятно, менее обстоятельно, потому что времени было в обрез), пока все не уладилось; он, мол, вполне допускает, что с определенной точки зрения поступил не совсем справедливо, но постарался, насколько это было в его силах, эту несправедливость устранить, действуя открыто и честно, - ведь он мог попросту бросить жену, взять свою шляпу и уйти, но он так не поступил; он, как дедушка, несомненно, должен признать, имел вполне законное основание претендовать если не на всю плантацию, которую вместе с жизнью всех находившихся там белых он единолично спас, то, во всяком случае, на ту ее часть, которая особо оговаривалась и передавалась в его собственность согласно брачному контракту, который он заключил чистосердечно, не скрывая ни своего низкого происхождения, ни своих материальных средств, тогда как они со своей стороны пошли не только на утайку, но и на прямой обман, обман столь чудовищный, чтобы без его ведома не только подорвать и уничтожить самую основу его замысла, но и превратить в жалкую насмешку все, что он выстрадал и вытерпел в прошлом, равно как и все, что мог совершить для осуществления этого замысла в будущем - однако же от вышеозначенных законных претензи