Черных помнит светлые волны встрепанных волос на фоне темной фирменной дубленки и чужие крепкие руки, собственнически тискавшие ее на виду благодарной публики.
Черных помнит все до единого заседания-спектакли с ее постоянным не-присутствием, но с заранее отведенными всем ролями — для нее, видимо, подходящей там не нашлось.
Черных помнит тюремно-больничный навязчивый дух хронически-ненужности, без единого посетителя, но с неотступно-запоздалым ощущением собственной глупости.
Черных слишком-помнит.
Нетронутый тетрадный лист клетчатым снежно-комком шуршаще вбивается в обшарпанную тюремную стену.
И все справедливо, правда же?
Небо в клеточку.
И мечты соответствующие.
"Курсант Черных..."
"Федор..."
"Здравствуйте, Черных..."
Екатерина Андреевна Лаврова — капитан милиции, куратор спецгруппы, вызывающая восхищенный трепет у курсантов и ядовито-жгучую зависть у некоторых отдельно взятых преподавателей, в прошлом оперативник, на счету у которого немало рискованных задержаний и обезвреженных опасных преступников, — Екатерина Андреевна Лаврова впервые не знает. Не знает, имеет ли право видеть своего курсанта, пострадавшего и увязнувшего не без ее попустительства. Не знает, что и зачем ему написать, комкая в пальцах очередной лист бумаги — такой же пустой и официально-выбеленный, как приходящие на ум отглаженно-правильные, но совершенно нелепые фразы .
И самое главное — нужно ли ему вообще все это — не знает тоже.
— Кать, может хватит себя изводить-то уже?
— Катюш, ты сделала для него все, что могла, даже больше, ты не должна себя ни в чем обвинять.
— Катя, что с тобой происходит, это из-за того курсанта?..
Встревоженная участливость обеспокоенных вопросов и искренних утешений сливается в монотонно-давящий гул, в виски размеренно-ровной болью вбивающийся: неловко-успокаивающее бормотание сочувственно вздыхающего Захоронка, утомленно-убеждающе-справедливые замечания Игоря, озабоченно-взволнованные вопросы внимательно наблюдающей мамы...
Все ищут ей оправдания — ищут и даже находят.
Все — но не она.
У Кати перед глазами заиндевевшим калейдоскопом — тридцать секунд на обледеневшем крыльце ресторана; несколько бессмысленно-убедительных аргументов, не нашедших ни отклика, ни понимания; прощально-отчужденный взгляд свинцово-серых, между лопаток насмешливым холодком выстреливающий — окончательно-непоправимый и контрольно-добивающий.
Все по законам военного времени.
========== 30, черное ==========
Они встречаются в зеленовато-прохладной дымке догорающего апреля — высохший асфальт вьется серо-пыльной атласной лентой; маленькие солнца одуванчиков выглядывают из трещин навстречу брызжущим мягким лучам; тонкий и пряный аромат первой листвы смешивается с тяжелыми запахами металла, бензина и машинного масла, изнутри вспарывая легкие.
Лаврова — вся такая воздушная, светлая, золотистая, тонкая, даже в траурно-черном платье стиля безнадежной монашки вплетается в пьяняще-легкое дыхание весны остро-сладкой волнующей нотой до охренения гармонично.
Луч света в темном царстве, блядь.
— Тормоза стучат, — седеющий тип в коричневой кожанке с раздраженной галантностью открывает перед спутницей дверь — вежливая до зудения у скул Лаврова не удостаивает его даже благосклонно-благодарным кивком.
— Вы так галантны, Нил Александрович, — знакомая едкость режет слух айсберговой осколочностью.
— Всегда пожалуйста.
Это что-то до издевки зеркальное — плавали, знаем — Черных с холодной иронией думает, что тормоз тут только он.
— У вас все порядке, насколько я вижу? Что ж, это радует. — Едва заметная улыбка скользит по губам без оттенка насмешливости, а глаза у Екатерины Андреевны — цвета талого льда, поймавшего блекло-весеннюю синеву.
— Ну типа да, — с ленцой цедит Черных сквозь судорожно сжимающиеся челюсти. Отработанно-острый взгляд Лавровой цепляется за примятые манжеты белой рубашки, и лед в глазах подтаивает еще на порядок — ее величество всегда умели делать выводы, исходя из деталей. Дедукция, чтоб ее.
— А это ваш... — Черных провожает взглядом скрывшегося в гараже старпера с налетом поблекшей голливудской супергероичности и все-таки давится рвущимися с языка определениями, предоставляя Екатерине, мать ее, Андреевне самой решить, что это за "ваш".
— Коллега, — лаконично и сухо — Черных в последний момент тяжело выдыхает ехидное уточнение: а горизонтальные совещания в постели и дискуссии с битьем посуды не прилагаются случаем?
— Рада, что у вас все хорошо, — мимолетно-прощальное прикосновение тонких пальцев жжет кожу на стыке запястья и светлой ткани — от участливой вежливости хочется взвыть.
Лучше просто некуда, блядь.
— Повтори, — звуки вязнут в гортани, пропитываясь мерзким привкусом сорокаградусного пойла и удушливым ядом отчаяния; смятые купюры летят на стойку оригами-журавликами; в прозрачном алкогольном море Титаниками барахтаются и тонут цветные вспышки диско-огней.
Черных уходит из продымленной шумности после n-ой стопки — шатающийся, злой, пропитанный алкоголем до болезненно зудящих мыслей; какая-то незнакомая девка цепляется к локтю раскрашенно-надушенной липучкой.
Черное платье и светлые волосы — этого на сегодня достаточно.
Новые кожаные сиденья в недорогой, но приличной вполне иномарке поскрипывают порнографически-пошло; короткое платье летит на пол флагом сдающихся; светлые волосы мажут по лицу выгоревше-солнечными прядями, и о том, что его сейчас отпустит, Черныху почему-то совсем не думается.
Светлая макушка с косым пробором склоняется похабно-низко — Черных думает, что всегда терпеть не мог крашеных.
Стройные обнаженные ноги трутся о ткань джинсов с это-должно-быть-возбуждающе отработанностью, пока умелый рот скользит по напряженным плечам, оставляя ярко-красные разводы помады — Черных отстраненно думает, перед сколькими еще эти самые ноги "разводятся как мосты".
— Выметайся, — черно-шелковый комок платья и несколько купюр за "непроделанную работу"; резким рывком распахнутая дверь.
Черных думает, что, быть может, именно в этот момент седеющий хмырь вытрахивает приглушенные стоны из тонко-изящного тела бывшего куратора — становится так тошно, что хочется что-нибудь разбить. Рожу ему или свою собственную башку, в которой о ней слишком много. Слишком грязного.
Черных лупит сжатым кулаком по приборной панели — костяшки пронзает саднящей болью. Почти-привычной, почти-хронической.
Сдавленно матерится.
========== Запоздалая оттепель ==========
Впервые Черных трахает ее в собственном кабинете — среди тесноты выкрашенных бежевой краской стен, привычных запахов автомастерской, разлетающейся листопадом документации, прямо на столе — как в дешевом и пошлом кино из категории 18+ — слабонервным не входить, ага. Именно трахает, выбивая из нее сдавленно-стыдливые стоны, из себя — ядовитые мысли, разрывающие мозг до салютных вспышек перед глазами — так, как мечтал когда-то, будучи еще раздолбаем-студентом с бушующими в крови гормонами и диким стояком на свою подчеркнуто-интеллигентную и занудно-правильную преподавательницу.
Оба где-то на уровне подкожного признают: консультация по поводу какого-то запутанного случая с автокатастрофой, несколько деловито-точных вопросов и отстраненная вежливость — только повод. Светлая рубашка, цепляющаяся за край стола, темная форменная юбка на расчерченном светом полу и сдавленные стоны Лавровой тому в подтверждение.
Когда она — прерывисто-жарко дышащая, с искусанными до красноты губами, с растрепанными завитками отливающих светлым золотом волос, в полуснятой рубашке с раздражающими и будоражащими погонами, приглушенно и беззащитно вскрикивает на грани слышимости, вздрагивая будто от боли, Черных с едко-ревнивой насмешкой думает, что либо ее вышедший в тираж супергерой в постельных баталиях далек от героизма, либо до неприличия приличная "хорошая девочка" имела (забавный каламбур, не правда ли?) что-то похожее на близость какую-нибудь вечность назад. И последнее — ничего удивительного — было бы предпочтительнее.