Даша наклеивала заметки на фанеру и тихо напевала. Ольга старательно, быстрым, четким почерком писала. Ее лицо было сосредоточенным, брови сдвинуты над переносьем, Даша, наклеив заметки, оборвала песенку, села на стул и посмотрела на подругу.
Кончила? спросила она. Давай и ее наклею.
Готово, отложив ручку, отозвалась Ольга и выпрямилась. Подожди, пусть чернила высохнут.
Уже высохли У тебя, Ольга, почерк без нажима, нежный, не выражает твоего характера.
Ольга улыбнулась.
Находишь, что мое сердце не способно к нежным чувствам? Это неправда!
Ты ведь стремишься к науке, для тебя эти чувства лишние. Вот ты до сего времени Даша запнулась и рассмеялась: Не сердись, милочка, я пошутила. Мне ли не знать, сколько у моей подружки нежности! Хоть ты не ответила и на второе письмо тому, в черном пальто, но я знаю, что у тебя на сердце!
Даша рассмеялась громче, взяла со стола листки со статьей Ганьшиной, перевернула их, намазала клейстером и наклеила на фанеру. Обернувшись к подруге, сказала:
Теперь пусть читают. Конечно, наша газета не прошибет таких, как Ариша Протасова, но все же заставит их задуматься.
Подруги оделись и вышли на крыльцо. Горячее солнце ослепило их. На улице тускло блестел лед, желтел навоз и чернела жирная грязь. На березе, высокой и побуревшей, пели скворцы. Вдали виднелась широкая полоса Оки. Воды взгорбили лед и гневно вырывались из его трещин, заливали низкие места лугов и огородов. Проносились с протяжным писком чайки, размахивая белыми острыми крыльями. Подруги смотрели на реку, прислушивались. Река глухо шумела, ворчала, сопела. Лед ломался с грохотом, похожим на удары грома. При каждом таком ударе галки и грачи взлетали с деревьев и с тревожным криком кружились над усадебными садами, закрывая собой, как черными сетями, синевато-мглистый горизонт.
Ночью, пожалуй, начнется ледоход, сказала Даша, и ее васильковые глаза стали темнее, ямочки щек заулыбались.
Люблю смотреть на ледоход! вдохновенно произнесла Ольга. Какая сила, сколько энергии! В эти минуты я мыслями и сердцем сливаюсь с ним, чувствую столько силы в себе! Мне хочется много-много всего Вот я окончила, как и ты, десятилетку, а знаю мало
Я еще меньше, призналась Даша. Ты читаешь, а я почти равнодушна к чтению. Да, Оля, если ты собираешься в университет, тебе надо много читать.
Как и всем девушкам, учиться и тебе не закрыта дорога, возразила Ольга. Кончится война, поступим в институт. Разве ты не мечтала пойти в Тимирязевскую академию?
Я тогда очень любила цветы, хотела быть луговодом, покраснев, улыбнулась Даша. Думала, что луговод имеет дело только с травами и луговыми цветами. Теперь я об этом не думаю, думы, как детство, отошли в прошлое.
Отошли?
Да, вздохнув, сказала Даша, я слишком обычна, вот и отошли такие думы, желания. Одно у меня желание работать, помогать Красной Армии, потом, как победим, выйти замуж, любить, быть любимой, нарожать детей быть честной в труде, а в жизни счастливой.
Шутишь сегодня? взглянув на подругу, заметила Ольга.
Не знаю, Оля, кажется, говорю серьезно
А вот идет Юля, наша попутчица из Рязани, заметив высокую, в сером, солдатского сукна полупальто и в кожаных сапогах девушку, сказала Ольга. Она!
Уж не к Луше ли? проговорила Даша. Она ведь тогда сказала нам, что работала в ее бригаде.
К Луше Свернула к ее хате, отозвалась Ольга, и лицо ее засветилось улыбкой. Хорошо сделала Юля, что вспомнила свою бригадиршу.
Подруги сбежали с крыльца и разошлись в разные стороны.
Поравнявшись с домом кузнеца Протасова, Ольга увидела сидевшую на крыльце в двух платках Ульяну. Из-под белого пухового темнел длинный крючковатый нос, сверкали пуговки злых, пронзительно черных глаз.
«Опять старая ехидна остановит каким-нибудь вопросом», с неприятным чувством подумала Ольга и, громко поздоровавшись, быстро прошла мимо.
Старуха подняла голову и, когда Ольга была уже у своего дома, заговорила.
Верховод! Видно, таких сам сатана прислал на землю, поправив ковровый платок на плечах, сказала со злобой Ульяна.
* * *
На землю опускались сиреневые сумерки. В палисаднике на березах трещали воробьи, приготовляясь забраться в застреху крыши, в гнезда.
Анна Петровна была на дворе, задавала корм сено и очистки корове, овцам и поросенку. Куры давно уже дремали на толстом перемете в закуте. Ольга пилила ручной пилой сухие сучья. Дрова были плохие, но они все же давали больше жара, чем солома, да и печь не остывала, до утра держала тепло. Кончив пилить, Ольга собрала сучья в охапку и внесла в избу, на кухоньку. Скрипнула дверь, незнакомый голос спросил:
Дома-то есть кто? Можно войти?
Ольга выглянула, удивленно воскликнула:
Юля!
Девушка закрыла за собой дверь, слабо улыбнулась и смущенно заговорила:
Мы почти не знаем друг друга. Вы не сердитесь на меня, что я, когда шла из Рязани, болтала о прошлом о свадьбах, о гулянках Я, была у Лукерьи Филипповны, поздравила ее с высокой наградой орденом Трудового Красного Знамени. Она уже поправляется и в этом сезоне едет на заготовку торфа. «Я еще молодым покажу, как надо работать, сказала тетя Луша, обнимая и целуя меня. Вот только болезнь немножко припугнула, думала, что задержит Теперь ничего, здорова» и расплакалась.
Идите сюда, садитесь, рассказывайте, войдя в зальце, пригласила Ольга.
Гольцева вошла и, оглядывая помещение, села на стул.
Ольга, я хочу посоветоваться с вами, вскинув синие глаза на Тарутину, начала Юлия. В нашем селе больше восьмидесяти доброволок, многие из них комсомолки. Ровно две бригады. Лукерья Филипповна и предложила мне возглавить одну, а я боюсь: вдруг не справлюсь? Правда, девушки-комсомолки не подведут меня, да и тетя Луша поможет советами. Я уже, признаться, согласилась, а потом и струсила, думаю: не отказаться ли? А трушу я только потому, что у меня нет сильного характера, чтобы управлять и руководить девушками. Ольга, посоветуйте брать мне бригаду или не брать?
Берите, сказала Ольга, разглядывая Юлю. Думаю, что вы справитесь не хуже меня, Даши и других бригадиров.
«Берите», улыбнулась Юля, и ее лицо зарумянилось. Легко сказать, «берите», а я вот боюсь и боюсь. Я по характеру робкая Так вот, с подругами, как сорока, болтаю, а на собрании, хоть убей, не выступлю. Вы, Оля, смеетесь в душе над моими словами, но я говорю правду мне страшно стать за бригадира.
Юля, что вы! Я не смеюсь! ответила Оля, смутившись. Я улыбаюсь, потому что вы такая наивная, хорошая.
Вот если бы вы, Оля, помогли мне руководить бригадой, так я бы, пожалуй, согласилась.
Конечно, помогу! воскликнула Оля. Мы и обязаны помогать друг другу!
А если моя бригада обгонит в добыче торфа вашу, то сердиться не будете на меня?
Девушки секунду молчали, а потом бурно расхохотались и долго не могли успокоиться от душившего их смеха.
Вошла Анна Петровна и при виде смеющихся сама заулыбалась.
Мама, это Юля из села Лубного, вытирая платочком глаза, представила девушку Ольга. Она была у Лукерьи Филипповны и зашла ко мне.
Юля встала и поздоровалась с Анной Петровной.
Как же! подхватила старушка. Я твою маму, Татьяну Васильевну, отлично знаю. А с твоим отцом я немножко в родне. Твой дядя женил сынка на моей племяннице.
Мама, а я не знала! удивилась Ольга.
А я знала, сказала Юля. Я была знакома, Анна Петровна, и с вашим сыном. Он часто приходил в наше село, к учителю. Однажды это было накануне войны я танцевала с ним.
Был сын, а теперь уже нет Как будто и не было у меня Гришеньки! вздохнув глубоко, проговорила Анна Петровна, и слезы покатились по ее сморщенным, желтоватым щекам.
Убит? Получили извещение? побледнев, спросила Юля.
Извещение я не получала Но вот уже скоро два года, как от него ничего нет, ответила глухим голосом Анна Петровна. Уж, наверно, и косточки-то его сгнили Она опустила голову и скрылась в кухоньке.
Раз нет извещения о его смерти, то он, ваш сын-то, может, и жив Зачем же, Анна Петровна, убиваться преждевременно?