Это хорошо, что нагоняете меня, похвалил Волдырин. Люблю таких, которые мастерски пьют. Хватите еще четыре, Иван Павловичей я пойду в ногу с вами. Хе-хе!
Папа, сказала ласково, но с беспокойством Варя из комнатушки, не пей больше. Ты и так без мамы
Доченька отозвался отец и осекся; тряхнув седыми кудрями, он поднялся из-за стола, шагнул к дочери и открыл дверь. Не стану, хорошая. Пойду помогу матери
Надев полушубок и малахай, припадая на деревянную ногу, вышел.
Петр Глебович налил себе еще стаканчик, выпил и закусил розовым ломтиком ветчины. Жуя и чавкая, он встал, пригладил волосы на висках, прошелся по зальцу, заглянул в двери комнатушки. Варя стояла спиной к нему, разбирала белье.
«Не слышит, решил Волдырин, а может, и слышит, но не желает оглянуться, поглядеть на своего начальника». Он набрался храбрости, переступил порог и положил руку на плечо Вари.
Девушка обернулась и резко сбросила его руку.
Вы что? сказала она сухо, и ее насмешливые ледяные глаза остановились на нем. Что нужно от меня? Идите и допивайте свою водку!
Варенька, вы знаете, кто я? отступив от нее, начал Волдырин. Я могу все сделать для вас, так как глубоко уважаю ваших родителей. Я хозяин на поле
Спасибо вам за то, что уважаете родителей, насмешливо оборвала девушка, но мне от вас ничего не надо! Выйдите отсюда! Варя вытолкнула его за порог, закрыла дверь перед его носом, заперла ее на задвижку.
Однако, оскорбленно промычал вербовщик. Ну, подожди же! Посидишь по горло в трясине, так сразу придешь в сознание. Хе-хе! Узнаешь тогда, что за начальник Волдырин, поймешь, как надо отвечать на его ласку!
Сопя и фыркая, он прошелся по комнате. Глаза помутнели, пухлые щеки тряслись, пылали. Вошла Анисья Яковлевна.
Что же вы не кушаете?
Я с удовольствием бы, но одному как-то тоскливо. Водка, славная закуска Мамаша, вы понимаете меня? Хе-хе! Вы и Иван Павлович удалились, а дочка не показывается. Видно, что она у вас робкая, а я к вам и к ней лучше родного.
Варенька, выйди, поугощай своего начальника, позвала Анисья Яковлевна и села к столу. Давайте, Петр Глебович, выпьем Она взяла из его руки стаканчик и наполнила его водкой. Кушайте! Я опять хочу поговорить с вами, Петр Глебович, о доченьке. Не хочется мне пускать ее на болото: молода она еще, неопытна
Мама! позвала Варенька из комнатки.
Что, доченька?
Не говори обо мне!
Видите, какая она у меня, вздохнув, сказала Анисья Яковлевна. Упрямая и гордая.
Мобилизация, крикнул Волдырин, от нее никак нельзя освободиться! Конечно, если, хе-хе, принять во внимание, что я начальство, то можно сделать уважение для вас, как престарелых
Ничего не надо делать, я иду добровольно, сказала Варя. Мама, зачем ведешь такой разговор?
И она, ваша дочка, права, подхватил Волдырин, стараясь заглушить слова Вари. Честь и слава рязанским девушкам! Они каждый год поднимают торф, да как! Героически, хе-хе, по-стахановски!
Да как же я-то одна останусь, что стану делать без нее? Старик, сами видите, без ног, болеет. Сыновья на фронте. Трудно мне будет в летнюю пору без Вареньки!
Женщина замолчала, задумалась, а потом, как бы решая трудный, наболевший вопрос, медленно заговорила:
Конечно, права и Варенька, что идет добровольно. Как не идти, когда бушует такая война! Опять же и сыновья мои сражаются. Двое майоры уже. Третий, младшенький-то, перегнал в чинах старших, Алешу и Сему, чин подполковника недавно получил. Может, и генералом будет Теперь ведь в нашем государстве всем дорога, не то что в царское время. Мой муж тогда три года воевал, ноги лишился, а дослужился всего только до унтер-офицера
Верно, мамаша, говорите, поддержал Волдырин и потянулся к бутылке, выплеснул остатки водки в стаканчик. Вижу, что вы патриотка истинная! А дочка ваша, видно, так и не выйдет? Гнушается нами, хе-хе! Волдырин поднялся, достал платок из кармана и обмахнул им красное лицо, обтер лысину. Ну, мне, мамаша, некогда, я человек деловой да и к другим девушкам надо заглянуть, хе-хе!
Хозяйка бросилась в чулан, вынесла вторую поллитровку водки. Волдырин резко остановил ее, сказал:
Не могу! Душа, мамаша, меру знает, хе-хе! Но если уж вы так добры, то разрешите мне взять посудину с собой. И он сунул бутылку в глубокий карман галифе. Вот бы к ней на дорожку малую толику свининки, хе-хе!..
Анисья Яковлевна выбежала из дому и тут же вернулась с большим куском ветчины, завернутым в газету.
Волдырин равнодушно принял сверток: «Килограмма три будет. Эдак я, пожалуй, наберу в этом селе пудика два-три».
Когда маленькая, толстенькая фигура вербовщика исчезла, Варя вышла из комнатушки. Она была возмущена поведением матери, ее унижением перед этим человеком.
Анисья Яковлевна обрушилась на дочь:
Почему не посидела за столом?
Если бы вышла, так выгнала бы в шею этого хама и взяточника, отрезала девушка и, набросив на плечи суконную шаль с синими каймами, выбежала из дома.
Куда ты? крикнула Анисья Яковлевна, открыв дверь в сенцы.
На собрание! ответила Варя.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Ольге не спалось в эту ночь мешали шумы и гулы на Оке. Она долго читала, а когда устала читать, стала писать Павлову.
«Борис Александрович, я удивлена, что вы, не получив от меня ответа на два своих письма, все же прислали третье и в нем с еще большей настойчивостью выражаете свои сердечные чувства ко мне, совершенно незнакомой вам девушке. Зря это вы делаете.
Сложила письмо треугольником и задумалась. «Зачем так? Надо бы потеплее. Впрочем, если любит, обрадуется и такому ответу». Она улыбнулась и быстро написала адрес. Потом встала, подошла к окну и отдернула занавеску.
Улица была залита мутновато-серебряным светом луны. От деревьев падали длинные тени.
Осторожно, стараясь не разбудить мать, Ольга оделась и тихонько выскользнула на улицу. Миновав сады, она вышла на берег Оки. Перед нею с шумом проносилось огромное поле битого льда. Казалось, вся равнина, до самого горизонта, плыла слева направо. Неподвижной оставалась только смутно белевшая вдали колокольня. Льдины неслись плашмя, стоя, шурша и грохоча. Они то искрились желтоватыми бликами луны, то становились прозрачно-голубыми, то темнели и пропадали в черных проемах воды. Ольга смотрела на Оку, на ее широко разлившиеся воды, на могучий ледоход, и на сердце у нее было радостно, светло.
«Как хорошо! подумала с волнением девушка. Неужели я люблю Бориса? Нет, не люблю. А если не люблю, то почему так часто думаю о нем?»
Она прошла дальше и остановилась над самым обрывом. У ног ее извивалась, бурлила, шуршала и шипела черпая вода. Вдруг поднялась волна, огромным валом прыгнула на берег и тут же, шумя и сверкая льдинками и пеной, отпрянула. Ольга испугалась, отбежала назад. Ей показалось, что волна насмешливо, злым оком заглянула ей в сердце, крикнула: «Берегись! Не верь тому, что ты молода и свободна! Любовь рабство!» Ольга прислонилась спиной к толстой березе, полузакрыв глаза, стараясь не думать ни о свободе, ни о счастье в будущем. Ей хотелось слушать только торжественную музыку пробужденной природы, и в душе ее тоже пробуждалось что-то новое, влекущее, опьяняющее. «Да, Борис нравится мне. Кажется, и я немножко люблю его»
Прокричал петух, ему отозвался хриплым голосом второй, где-то на другом конце села, потом третий, четвертый. Через минуту десятки петухов наполнили предрассветный воздух разноголосым пением. Казалось, что это не петухи кричат, а село раскачивается, поднимаясь то одним краем кверху, то другим. Ольга прислушалась, вздохнула, рассмеялась, а потом, не сдерживая слез, заплакала и бросилась к дому.
Около девяти часов Анна Петровна разбудила дочь: приехал вербовщик; председатель сельсовета звал на собрание.
Быстро одевшись, Ольга запила молоком кусок хлеба и поспешила на улицу.
Было тепло, светило солнце, ласково синело небо. За гумнами и огородами звенели жаворонки, кричали грачи, трещали сороки, у скворечен пели скворцы. Ока глухо шумела, гула и трескотни льда уже не было слышно он прошел, и сейчас по блестящей глади воды бежали только редкие льдины, отрываемые от берегов. На улице чувствовалось оживление.