Нам бы в самый раз, верно, Люси?
Тот глаз Люси, что был побольше, стрельнул в меня из-за чашки, но она промолчала.
- И на каких условиях его сдают? - спросила я.
- Можно узнать. Конечно, будет несколько дороже, но там всегда солнце, и недалеко отсюда.
- Мне нынче снился сон, - сказала вдруг Люси. - Что с Марни случилась беда.
Казалось, долгое отсутствие, другая жизнь, особенно моя, должны были вытравить все прежние привычки, сделать человека взрослым. И все же от тона Люси мое сердце мучительно сжалось, словно мне опять двенадцать, я сплю вместе с ней, и по утрам Люси будит меня словами: "- Мне нынче снился сон". Тогда казалось, со дня на день что-то обязательно случится.
- Какая беда, о чем? - вспылила мама, не донося до рта очередной кусочек булочки.
- Не знаю, до этого не дошло. Я просто видела, как она входит в эту дверь, в слезах и платье все в клочьях.
- Играла да упала, может быть, - предположила я.
- Да ну их, твои глупые сны, - отмахнулась мама. - В твоем возрасте пора бы поумнеть. Седьмой десяток, а все как малое дитя. "- Мне нынче снился сон!" Кого интересуют твои старческие глупости!
У Люси задрожали губы, она всегда очень болезненно воспринимала разговоры о возрасте, и сейчас обиделась.
- Я только сказала, что видела сон. Разве я виновата, что мне снится? И сны сбываются. Помнишь, перед тем, как вернулся твой Фрэнк...
- Попридержи язык, - оборвала её мама. - Тут христианский дом...
Пришлось вмешаться мне.
- Послушайте, я приехала домой не для того, чтобы вы ссорились. Можно мне взять ещё одну булочку?
Часы пробили пять. Такого странного громкого, но бесцветного боя я ни у одних часов не слышала, а последний удар всегда звучал так тихо, словно издали.
- Раз мы вспомнили былое, почему бы не выбросить эту рухлядь?
- Какую рухлядь?
- Наши кошмарные часы. - Меня от их хрипа в дрожь бросает.
- Но почему, Марни? Это подарок твоей бабушке на свадьбу. Там есть и дата - 1918. Она ими гордилась.
- А я гордиться не собираюсь. Снимите, я вам другие куплю. Тогда и Люси дурные сны перестанут сниться.
Со мной в билетной кассе кинотеатра "Рокси" работала Энн Вильсон. Ей было под тридцать. Высокая и тощая, она писала пьесу, надеясь стать вторым Шекспиром. Мы работали по такому графику, чтобы в час пик в кассе сидели двое. Кроме воскресных дней. Но продавала билеты только одна, другая помогала в зале.
Стеклянная будка кассы стояла в центре мраморного фойе. Сразу за входом слева помещался кабинет директора. Кассу оттуда видно не было, но наш директор, мистер Кинг, вечно слонялся взад-вперед, глаз не спуская с подчиненных. Во время сеанса он по крайней мере дважды поднимался в аппаратную, а потом торчал в дверях, раскланиваясь с постоянными зрителями. Трижды в день - в четыре, в восемь и в девять тридцать - он подходил к нашей будке проверить, есть ли у нас мелочь на сдачу, и забрать выручку.
Каждое утро он приходил в кинотеатр в десять, отпирал сейф фирмы "Чабб" и в потрепанном кейсе уносил вчерашнюю выручку в "Мидлэнд-Бэнк" через два дома от нас.
Иногда, несмотря на его хлопоты, у нас в самый неподходящий момент кончалась мелочь, тогда одна из нас отправлялась к нему в кабинет. Так случилось и в октябре, вскоре после моего возвращения, потому что прокатное агентство изменило цены на билеты, и нам понадобилось гораздо больше мелочи. Как-то раз мистер Кинг отправился на деловую встречу, а у нас почти не осталось разменной монеты.
- Ты работай, - сказала Энн Вильсон, - а я пойду возьму ещё мелочи.
- Но мистер Кинг сидит в кафе с другими директорами.
- Обойдусь, - махнула рукой Энн. - Запасной ключ он прячет в верхнем ящике картотеки.
Приближалось Рождество. Домой я написала, что не приеду, поскольку нужна мистеру Пембертону на все каникулы.