Сам я с утра работал и поэтому совершенно забыл, что в национальный праздник фургонам службы по ремонту телевизоров делать на улицах совершенно нечего.
Сказать, что, войдя в дом, я увидел хаос, значило бы ничего не сказать. Начну с того, что входная дверь была нараспашку. Я вошел и позвал, но ответа не получил. Сделав пару шагов, я понял почему.
На ступеньках без сознания лежала мать Бон-Бон, Мариголд, с всклокоченными седыми волосами и в сбившемся легком платье пурпурного цвета. В ногах у нее распростерся ее эксцентричный шофер Уэрдингтон. Четверых детей не было ни видно, ни слышно. За закрытой дверью кабинета Мартина царила мертвая тишина.
Я распахнул дверь и обнаружил, что на полу в полный рост вытянулась Бон-Бон. Опустившись на колени, я прижал пальцы к ее сонной артерии и с огромным облегчением нащупал пульс. Целиком сосредоточившись на Бон-Бон, я слишком поздно уловил движение за правым плечом: за дверью прятался некто в черном.
Я дернулся и привстал, но меня опередили. Перед глазами мелькнул металлический газовый баллон, смахивающий по форме на огнетушитель. Только баллон был не красный, а оранжевый. Им меня и ударили по голове. Кабинет стал серым, темно-серым и наконец черным. Я провалился в бездонный колодец.
Я медленно пришел в себя под внимательными взглядами. Глаза детей были расширены от ужаса. Я лежал на спине. В памяти постепенно восстанавливалась картина — оранжевый газовый баллончик в руках человека в черной шапочке-маске. Я попытался встать.
— Слава богу, ты в порядке, — с громадным облегчением сказала Бон-Бон. — Нас всех отравили газом, и с тех пор, как мы очнулись, нас тошнит.
Меня не тошнило, но зато страшно раскалывалась голова.
Невзирая на мускулатуру, которую Уэрдингтон усердно развивал регулярными занятиями с боксерской грушей, он выглядел бледным и слабым. Однако он держал за руки двух младших детишек, вселяя, насколько мог, в них уверенность. В их представлении он мог сделать все на свете, и они не сильно ошибались.
Бон-Бон как-то заметила, что больше всего ее мать ценит Уэрдингтона за то, что тот разбирается в приемах букмекеров. Сама Мариголд не любила ходить вдоль рядов выкрикивающих ставки мужчин. Уэрдингтон же делал для нее самые удачные ставки. Он был человеком разносторонним и до невозможности добрым.
На нашем параде больных не хватало только самой Мариголд. Отклеившись от пола, я спросил, где она. Старший мальчик, Дэниэл, сообщил, что она пьяна. Храпит на лестнице, добавила старшая девочка. Дети 2000 года уже ничему не удивляются.
Целью этого массового усыпления было, очевидно, воровство. Украли три телевизионных блока со встроенными видеомагнитофонами и множество видеокассет, а также два портативных компьютера с принтерами и коробками дискет.
Все это крепко ударило Бон-Бон по нервам, и она тихо плакала, так что в отделение полиции пришлось дозваниваться Уэрдингтону. Обнаружилось, что моего детектива Кэтрин Додд направили на другой участок. Однако нам пообещали, что полицейские вскоре появятся.
Фургон «ЭЛЕКТРОНИКА ТОМПСОНА», понятное дело, исчез.
Голова у меня гудела, я сидел в черном кожаном кресле в кабинете Мартина. Бон-Бон лежала на диване напротив, не в состоянии дать исчерпывающий ответ на вопрос, который я задавал ей снова и снова:
— Что было на пленке, которую Мартин собирался мне отдать после скачек, и откуда она взялась? Иными словами, кто дал ее самому Мартину?
Бон-Бон уставилась на меня мокрыми глазами, высморкалась и сказала:
— Я знаю, вчера Мартин хотел тебе что-то рассказать, но в машине были другие, а он не хотел, чтобы слышал Прайем, поэтому решил отвезти тебя домой последним.
Даже в горе она выглядела красивой, как фарфоровая куколка, облегающий костюм черной шерсти выгодно подчеркивал ее полноватые формы.
— Он тебе доверял, — в конце концов вымолвила она.