Аоднаждыонвъехалв
вавилонскоестолпотворение торгового квартала и проехал через весь квартал,
оглушенный неистовой музыкой,глядянагирляндылотерейныхбилетов,на
тележкисгуарапо,нагорки яиц игуаны, на турецкие лавчонки, выбеленные
солнцем, наужасающиеизображениядевицы,превращеннойвскорпионаза
неповиновениеродителям,на убогие хибары нищего переулка безмужних женщин
-- к вечерунагишомпоявляютсяониулавчонок,чтобыкупитьнаужин
несколькорыбин, а заодно отвести душу, матерно ругаясь с зеленщицами, пока
белье сохнет на деревянных балконах, украшенных искусной резьбой; а потомв
лицоемупахнулозапахомгнилыхракушек,онувидел ежедневное сборище
воровского сброда на углу, ивглазахзарябилоразноцветьенегритянских
лачуг,разбросанныхпохолмам у самой бухты, и вдруг -- вот он, порт! ах,
порт! пристань изтрухлявыхсырыхдосок,старыйброненосецупричала,
длинный,угрюмеесамой правды броненосец десантников! И тут карета едва не
налетелананегритянку-грузчицу,котораяотпрянула,пропускаявнезапно
повернувший,словноиспугавшийся чего-то, экипаж, и ей показалось, что она
увидела саму смерть в облике сумрачного старца, обозревающего порт взглядом,
исполненным мировой скорби. "Это он! -- потрясенновоскликнуланегритянка.
-- Этоон!Даздравствуетнастоящиймужчина!"--"Да здравствует!" --
завопили мужчины,женщиныимальчишки,выбегаяизтаверникитайских
закусочных,сбегаясьсовсехсторон. "Да здравствует! Да здравствует! Да
здравствует!" -- орали те, кто схватил под уздцы разгоряченных лошадей и кто
обступил карету, чтобы пожать руку самой власти; вся эта восторженнаятолпа
образоваласьтакнепосредственно, а главное, так быстро, что он едва успел
отвести сжимающую револьвер руку адъютанта, крикнув:"Нельзябытьтрусом,
лейтенант,онилюбятменя, не мешайте им!" Он был крайне взволнован таким
порывомлюбвиидругимиподобнымипорывами,причинойкоихонбылв
последующиедни,так что генералу Родриго де Агилару стоило большого труда
отговорить его отидеипрогулятьсявоткрытойкарете."Пустьпатриоты
отечества увидят меня с головы до ног! Никакой опасности, фигня все это!" Он
даженеподозревал,чтолишьвпортувзрывпатриотическоговосторга
произошелстихийно,авсепоследующиебылиорганизованыслужбой
безопасности,дабыублажать его без риска; накануне своей осени он был так
растроганизъявлениямилюбвиксвоейособе,чтопослемногихлет
затворничестваотважилсявыехатьизстолицы,велел раскочегарить старый
поезд, выкрашенный в цвета национального флага, и поезд, карабкаясь,словно
кот,покарнизамгромадногоцарстваунынияискорби, проползая сквозь
заросли орхидей и амазонских бальзаминов,пугаяобезьян,райскихптици
спящихнарельсахлеопардов,потащилсячерезвсюстрану к заснеженным
селениям, по родным местам президента, затерянным в пустынных уголках голого
плоскогорья; на станциях его встречали заунывной музыкой, уныло,словноза
упокой,звониликолокола,трепыхалисьтранспаранты,объявлявшиеего
апостолом, сидящим справа от Святой Троицы; к поезду сгоняли индейцев,дабы
показатьимсамувласть,скрытую в потусторонней полумгле президентского
вагона, но те, кто подходил поближе, видели в пыльном окне толькоудивленно
вытаращенные глаза, вздрагивающие губы, поднятую в приветствии растопыренную
ладонь;она,казалось,виситв воздухе сама по себе, ибо видна была лишь
одна эта растопыренная ладонь, аневсярука.