И
все-такимы знали, что он -- есть, знали, потому что земля вертелась, жизнь
продолжалась, почта приходила, духовой оркестр муниципалитета досубботнего
отбоя играл глупые вальсы под пыльными пальмами и грустными фонарями площади
деАрмас,ивсе новые старые музыканты приходили на смену умершим; даже в
последние годы, когда из обиталища власти не доносились ни голоса людей,ни
пениептиц,когдаперестали отворяться окованные броней ворота, мы знали,
что во дворце кто-то есть, потому что в окнах, выходящих всторонубывшего
моря, как в иллюминаторах корабля, горел свет, а если кто-нибудь осмеливался
подойтипоближе,тослышалзадворцовой крепостной стеной топот копыт и
дыхание каких-то крупных животных; а однажды вянваремыувиделикорову,
котораялюбоваласьзакатомспрезидентскогобалкона;представьте себе,
корова на главном балконе отечества! какое безобразие! нунедерьмоваяли
страна?!Нотут все засомневались, возможно ли это, чтобы корова очутилась
на президентском балконе? Разве коровы разгуливают по лестницам, даещепо
дворцовым,даеще устланным коврами? И такие начались тары-бары, что мы, в
конце концов, не знали, что и думать: виделимыэтупроклятуюкоровуна
балконепрезидентаилинамэтопростопомерещилосьоднажды вечером на
площади де Армас? Ведь на этомбалконениктоникогоиничегоневидел
давным-давно,вплотьдорассветароковойпятницы,когда сюда прилетели
первые грифы, покинув карнизы больницы для бедных, где ониобычнодремлют;
ноприлетелине только эти грифы, прилетело множество стай издалека -- они
возникали одна за другой, как некогда волны,которыекатилисьиз-затого
горизонта,гденыневместобылогоморялежит море пыли; весь день стаи
грифов медленно кружились над обиталищем власти, пока их вожак, их корольс
длиннойкраснойшеей,увенчанный, как короной, белыми перьями плюмажа, не
отдал безмолвный приказ, и тогда раздался звон разбитыхстекол,засмердело
великим покойником, грифы стали носиться туда-сюда, влетая и вылетая в какие
попало окна, как это бывает лишь в доме, покинутом хозяином, в доме, где нет
живых;ивпонедельникмыосмелилисьтожеивошли и увидели в пустом
святилище руины былого величия, инашлиеготелосисклеваннымгрифами
лицом,свыхоленными женственными руками, -- на правой руке, на безымянном
пальце, был перстень с государственной печаткой; все его телобылопокрыто
мелкойсыпью, особенно под мышками и в паху; на нем был брезентовый бандаж,
которыйподдерживалогромную,какраздутаябычьяпочка,килу,--
единственное,чегоне тронули грифы. Но даже теперь мы не могли поверить в
его смерть, ибо однажды он ужебылнайденмертвымвэтомкабинете,--
казалось,онумерестественнойсмертью,восне,именнотак,как это
давным-давно предсказала ему, глядя в лохань с водой,гадалка-провидица;в
тевременагодыегоосенилишьнаступали, а страна была еще достаточно
живой, чтобы оннечувствовалсебявбезопасностидажевсобственном
кабинете,всвоейпотайной спальне, но тем не менее он правил так, словно
был уверен, что не умретникогда,ипрезидентскийдворецсовсемиего
дворами и службами был скорее похож на рынок, нежели на дворец, -- на рынок,
гдебылонепробитьсясквозьтолчею босых денщиков, разгружающих тяжело
навьюченных ослов, втаскивающих в дворцовые коридорыкорзинысовощамии
курами;тамнужно было обходить скопища баб, которые с голодными детьми на
руках дремали на лестницах в ожидании чудес официальногомилосердия;тои
делоувертыватьсяотпотоков мутной воды, которую его сварливые любовницы
выплескивали из цветочных ваз, чтобы поставить внихсвежиецветывзамен
увядшихза ночь; эти дамы протирали мокрыми тряпками полы и распевали песни
о греховной любви, отбиваяритмвениками,которымионивыколачивалина
балконахковры;ударывениковипение смешивались с крикливыми голосами
пожизненно просиживающих штаны чиновников, бранящихся между собой и с бранью
гоняющих кур из ящиков своих письменных столов, где глупые птицы преспокойно
несли яйца, а с этой бранью соседствовали звуки общего для женщинисолдат
нужника,и гомон птиц, и грызня бездомных дворняг в зале заседаний; и никто
здесь не знал, кто есть кто, не знал, где чтонаходитсявэтомдворцес
сотнямираспахнутыхнастежьгромадныхдверей,иужникакнельзя было
определить в этом бедламе, в этом феноменальном столпотворении,ктоигде
здесьправительство;хозяиндворцанетолькопринималучастиев этой
базарной неразберихе -- он был ее творцом, ее вдохновителем и зачинателем, и
как только загорался свет в окнах его спальни, -- а это случалось задолго до
первых петухов, -- трубач президентской гвардии начинал трубить зарюнового
дня,сигналподхватываливблизлежащихказармахКонде и передавали его
дальше, на базу Сан-Херонимо, а оттуда он долетал докрепостивпорту,и
крепостьтожеповторялашесть тактов зори, шесть сигналов, которые будили
сперва столицу, а затем всю страну, пока хозяин дворцапредавалсяутренним
размышлениям,сидя на стульчаке портативного нужника, зажимая ладонями уши,
чтобы унять шум в голове, который начинал в ту пору докучать ему,ивзирая
наогникораблей,плывущихпо живому, дымчато-переливчатому, как топазы,
морю, -- в то славное время оно еще плескалосьподегоокнами;затемон
отправлялсяна молочную ферму, чтобы проверить, сколько нынче утром надоили
молока, и распорядиться насчет еговыдачи,послечеготрипрезидентские
каретыразвозилимолокопо казармам города, -- он лично проверял, сколько
надоено, и распоряжался выдачей молока с той самой поры, когда водворилсяв
президентскомдворце; затем он выпивал на кухне чашку черного кофе и съедал
кусок касабэ, не представляя себе, куда поведут его ветры нового дня, чем он
будетнынчезаниматься,ислюбопытствомприслушивалсякразговорам
прислуги;онделалэтовсегда,ибо в этой обители он находил общий язык
только с прислугой, с ней ему было просто, и он всерьез ценил похвалусебе,
исходившую от прислуги, и легко читал в ее сердцах.