Предчувствие славы
биловголовусильнеестарыхвинностальгии.Тобыло
воспоминаниевспять,огромныйдубуозера,столь картинно
отражаемый ясными водами,чтозеркальныеветвиегокажутся
изукрашеннымикорнями. Я ощущал эту грядущую славу в подошвах,
в кончиках пальцев, вкорняхволос,какощущаешьдрожьот
электрической бури в замирающей прелести глубокого голоса певца
передсамымударомгрома-или от строки из "Короля Лира".
Отчего же слезы застилали мои очки,стоиломневызватьэтот
призрак известности, так искушавший и мучавший меня тогда, пять
десятилетийтому?Образееоставалсяневинен, образ ее был
неподделен,инесходствоегостем,чтопредстоялов
действительности,надрываломнесердце,какостраяболь
расставания.
Ниславолюбие,нигордынянепятналивоображаемого
будущего.Президент Российской Академии приближался ко мне под
звуки медленной музыки и нес подушку с лавровым венком, -ис
ворчаниемотступал,понужденныйксемупокачиваниеммоей
седеющей головы.Явиделсебядержашимкорректуруромана,
которому,разумеется,предстоялодатьновоенаправление
русскому литературномуслогу,-моенаправление(нояне
испытывалнисамодовольства,ни гордости, ни изумления), - и
столь густо усеивали помарки ее поля, - вкоторыхвдохновение
отыскивает наисладчайший клевер, - что приходилось все набирать
наново.А в пору, когда, наконец выходила запоздалая книга, я,
тихо состарившийся, вкушал наслаждения среди немногихимилых
льстивыхдрузейв увитой ветвями беседке моей любимой усадьбы
Марево (где я впервые "смотрелнаарлекинов"),сееаллеей
фонтанов и мреющим видом на девственный уголок волжских степей.
Этому непременно суждено было статься.
Из моей холодной постели в Кембридже я озирал целый период
новойроссийскойсловесности.Япредвкушалосвежительное
соседство враждебных, но вежливых критиков, чтостануткорить
меняв санкт-петербургских литературных обзорах за болезненное
безразличие к политике, к великимидеямневеликихумовик
таким насущным проблемам, как перенаселенность больших городов.
Неменьшеутешаломеняи видение своры простофиль и плутов,
поносящих улыбчивый мрамор, недужных от зависти,очумевшихот
своейжепосредственности,спешащихтрепливымитолпами
навстречу участи леммингов и тут же вновь выбегающихсдругой
сторонысцены,прохлопав не только суть моей книги, но и свою
грызуновую Гадару.
Стихи, которые я начал писать после встречи с Ирис, должны
были передать ее подлинный, единственный облик, то как морщится
лоб, когда она заводит брови, ожидая,покаяусвоюсольее
шутки,иликаквозникаетиной рисунок мягких морщин, когда,
нахмурясь над Таухницем, она выискиваетместо,которымхочет
поделитьсясомной.