– Если ты так любишь американский футбол, то, возможно, начать играть следовало бы и тебе самому.
– Ох, я тебя умоляю. Да ведь они бы даже не поняли, что делать с такой могучей силой. – Дейл сжимает кулак и сгибает локоть, пытаясь добиться появления бицепса, но это бесполезно. Мой троюродный брат родился с крохотным отверстием в сердце. Так что спортом ему заниматься нельзя. Так сказали врачи.
– Кстати, в нашей округе кто-нибудь случайно не начал вновь выращивать крупный рогатый скот? – спрашиваю я, стараясь говорить как можно более небрежным и беззаботным тоном.
– А что? Эти придурки что, все еще мычат на тебя? – ощетинивается Дейл.
– Что? Нет. Не знаю… мне просто любопытно. Погоди, кто на меня мычал?
– Да никто, никто, чувак, и в округе нет никакого скота. – Он старается не показать, что обеспокоен моими словами, но вид у него озабоченный. – Ведь если бы что-то было не так, ты бы мне сказал, да?
– Конечно, приятель, само собой. – И я прибегаю к своей самой убедительной улыбке, призванной заверять окружающих в том, что я вовсе не схожу с ума.
Дейл отходит от меня и идет вслед за какой-то девчонкой в топике с низким вырезом; честное слово, его способность концентрировать внимание ничуть не больше, чем у цикады в период спаривания.
Ожидая его на верхней ступеньке лестницы, я оглядываю парковку, и мой взгляд сразу же обращается к Эли. Она закидывает волосы на плечо, и тут я замечаю какую-то метку на задней части ее шеи.
И это не что-то красивое вроде бабочки или ангельских крыльев. Эта метка выглядит такой же, как та, которая имеется на внутренней части запястья Тайлера. Перевернутая буква «U» с двумя точками наверху и двумя внизу. Чем пристальнее я всматриваюсь в эту штуку, тем большее отвращение она мне внушает.
Это просто немыслимо. Ведь для подобных вещей Эли просто слишком чувствительна и слабонервна. В седьмом классе мне даже пришлось держать ее руку, когда на уроке естествознания у нее брали из пальца кровь для исследования. И это явно не обычное тату. Скорее это похоже на татуировки, которые бьют в тюрьме. Или на клеймо.
Тайлер делает несколько шагов, оказывается на линии моего взгляда и отводит волосы Эли в сторону, словно для того, чтобы я еще лучше мог видеть ее шею.
Все мое существо охватывает обжигающая ярость.
Я в панике бросаюсь в школу. Моя грудь стеснена, глаза застилает туманная пелена, когда я торопливо протискиваюсь сквозь группу учеников. Я не знаю, куда иду, а знаю только, что мне надо отсюда убраться. Я врезаюсь в дверь аварийного выхода, и тут же включается пожарная тревога. Я истошно кричу, кричу во все горло, перекрывая ее пронзительный вой.
Почему она позволила ему сотворить с собой такое?
Заклеймить ее, как гребаный крупный рогатый скот.
Глава 4
Мне удается высидеть большую часть уроков, но от мысли о том, что придется столкнуться с ними еще и в кафетерии, у меня по коже начинают бегать мурашки, и я незаметно пробираюсь в кабину над полем для игры в американский футбол и пережидаю там до конца последнего урока. Ключ от нее у меня остался еще с тех времен, когда я приходил на поле по вечерам, чтобы потренироваться.
Усевшись на бетонный пол под панелью управления, я достаю свой обед. Умничка всегда прилепляет что-нибудь к наружной части сделанного из вощеной бумаги пакета с моим обедом. Сегодня это стикер с улыбающейся рожицей. Она готовит мне один и тот же обед каждый день. Теперь мне уже перестало нравиться виноградное желе, но мне не хватает духу сказать ей об этом.
Я пытаюсь сосредоточиться на том, чтобы доделать алгебру, но ловлю себя на мысли, что вместо этого снова и снова рисую символ, который увидел на шее Эли, на передней части обложки своего учебника.
Да, мне хочется избить Тайлера, но я сейчас так подавлен, что это чувство перевешивает желание отделать его. Я хочу сказать, что это, в конце концов, ее тело и Эли может делать с ним все что захочет, но что-то в этой метке говорит мне, что, возможно, я уже опоздал и что, быть может, у меня вообще никогда не было шансов.
В кабинке стоит терпкий запах сырости, такой же, какой можно учуять в спортивной раздевалке. Я пытаюсь не думать об этом, но мне не хватает игры в американский футбол. И дело не в наградах и даже не в том, что, играя, я ощущал себя частью команды. Мне не хватает этого, как человеку, которому ампутировали конечность, не хватает его руки или ноги. Эта память осталась в моих мышцах, в моих пальцах, для которых так естественно сжимать мяч. Но когда я думаю о своей последней игре, о том, как игроки уносили с поля того несчастного парня, надев на него ортопедический корсет, моя рука сама сжимается в тугой кулак. Они сказали мне, что я просто сорвался, что это может случиться с любым. Но именно это они говорили и о моем отце. Я знаю одно: мне вовсе не было нужды сбивать его с ног. Я просто хотел это сделать. Хотелось причинить кому-то боль – вот это и пугает меня больше всего. То, на что я способен… то, что у меня в крови.
Я всегда смотрел на тренера Пирсона как на второго отца, но после того, как я оставил команду, он уехал из Мидленда. Я слыхал, что он теперь работает где-то в Арканзасе, и больше ничего.
Нили привез какого-то понтового тренера из Техаса. Команда продолжала играть. Город продолжал жить и двигаться дальше. И Эли продолжала жить и двигаться дальше.
Один только я продолжал цепляться за прошлое.
Только когда я прямо обвинил Общество охраны старины в том, что это оно довело моего отца до крайности, все действительно «забеспокоились». Отец Тэмми, доктор Перри, вмешался и сказал, что мне просто нужно много спать. Он снабдил меня неисчерпаемым запасом таблеток снотворного, и с тех пор я чувствую себя каким-то оцепенелым. Они даже отправили меня к школьному психологу на сеансы терапии. Я должен ходить к ней каждый день во время последнего урока.
Звенит звонок, и я возвращаюсь в здание школы. Одно дело – пропустить математику и урок безопасности жизнедеятельности, но если я пропущу встречу с психологом, мне придется туго.
* * *
– Мисс Грейнджер? – Я стучу в открытую дверь.
Она на миг отрывает взгляд от компьютера и улыбается:
– Не мисс Грейнджер, а Эмма… пожалуйста.
– Да, конечно. – Я сажусь в свое обычное кресло. Она находит странным, что я называю ее «мисс Грейнджер», несмотря на то, что она всего на несколько лет старше меня самого, но так уж меня воспитали.
Она раскладывает на столе снабженную магнитами шахматную доску и пододвигает ее ко мне.
– Твой ход, – говорит она, насыпая листовой чай в заварочный чайник. Я не знаю больше никого, кто заваривал бы чай таким образом, но пахнет он хорошо – пряными апельсинами, лимонами и чем-то еще, чем-то незнакомым, наверное, это какая-то ароматическая трава.
Достаточно один раз взглянуть на нее, чтобы понять, что она не из наших мест: одежда, изготовленная на заказ, прозрачный лак на ногтях, длинные волосы, закрученные в затейливый пучок. Хорошенькая, в духе библиотекарш из «Плейбоя», но мне не следует думать о ней в этом ключе.
Подавшись вперед, я хожу слоном. Я делаю вид, что приходить на эти сеансы для меня обуза, но на самом деле я к ним привык… и привык к ней. Эти сеансы неким странным образом действуют на меня успокаивающе. И она никогда не спрашивает меня об американском футболе. Иногда мы с ней вообще не говорим, что радует. Иногда мы просто сидим и смотрим в окно. Здесь всегда играет музыка – классическая, но хорошая. Она, как и я, не любит тишину.
– Держи. – Она перегибается через стол, протягивая мне чашку чая.
Из украшений она носит только маленький прозрачный крестик, внутри которого плавает горчичное зернышко. Она не ходит в Баптистскую церковь Мидленда, как все остальные местные жители. Она католичка, что для наших мест является настоящей экзотикой. Ближайшая католическая церковь находится через четыре города от нас – в Мерфивилле. Люди разговаривают с ней любезно, но держат дистанцию. Черт возьми, семья Гарри Хендерсона переехала в наш город, когда ему было всего два года, но его все равно считают чужим.