"Читай, зятек, почитай - я и тебе скажу: проугрюмисся всю жизнь, глядь - помирать надо. Послушай меня, я век прожила с таким, как ты: нехорошо так, чижало. Я тут про тебя всякие слова написала, прости, еслив нечаянно задела, но все-таки образумься. Чижало так жить! Она мне дочь родная, у меня душа болит, мне тоже охота, чтоб она порадовалась на этом свете. И чего ты, журавь, все думаешь-то? Получаешь неплохо, квартирка у вас хорошая, деточки здоровенькие… Чего ты думаешь-то? Ты живи да радуйся, да других радуй. Я не про службу твою говорю, там не обрадоваешь, а про самых тебе дорогих людей. Я вот жду вас, жду не дождусь, а еслив ты опять приедешь такой задумчивый, огрею шумовкой по голове, у тебя мысли-то перестроютца. Это я пошутила, конечно, но, правда, возьми себя в руки. Приезжайте скорей, у нас тут хорошо, лучше всяких курортов. Не серчай на меня, я же все думаю, не стой тебя. Но мне-то хоть есть об чем думать, а ты-то чего? Господи, жить да радоваться, а они… Ну, приезжайте. Катя, поедете, купи мне ситцу на занавески, у нас его нету. Купи голубенького. Я повешу, утром проснетесь, а в горнице такой свет хороший. Петя пишет, что не сможет этим летом приехать. А Егор, может, приедет. Здоровье у него неважное. Коля, внучек мой милый, скажи папке и мамке, чтоб ехали. Тут велики хорошие продают. Будешь на велике ездить. И рыбачить будешь ходить. Давеча шла, видела, ребятишки по целой сниске чебаков несли. Приезжайте, дорогие мои. Жду вас, как Христова дня. Жить мне осталось мало, я хоть порадываюсь на вас. Одной-то шибко плохо, время долго идет. Приезжайте.
Целую вас всех. Баба Оля".
Старуха отодвинула письмо в сторонку и опять стала смотреть в окно. А за окном уже ничего почти не видать. Только огоньки в окнах… Теплый, сытый дух исходил от огородов, и пылью пахло теплой, остывающей.
Вот тут, на этих улицах, прошла жизнь. А давно ли?.. О господи! Ничего не понять. Давно ли еще была молодой. Вон там, недалеко, и теперь закоулочек сохранился: там Ванька Кандауров сказал ей, чтоб выходила за него… Еще бы раз все бы повторилось! Черт с ним, что угрюмый, он не виноват, такая жизнь была: работал мужик, не пил зряшно, не дрался - хороший. Квасов, тот побойчей был, зато попивал. Да нет, чего там!.. Ничего бы другого не надо бы. Еще бы разок все с самого начала…
Старуха и не заметила, что плачет. Поняла это, когда слезинка защекотала щеку. Вытерла глаза концом косынки, встала и пошла разбирать постель - поспать, а там - еще день будет. Может, правда приедут - все скорей.
- Старая! - сказала она себе. - Гляди-ко, ишо раз жить собралась!.. Видали ее!
Выбираю деревню на жительство
Некто Кузовников Николай Григорьевич вполне нормально и хорошо прожил. Когда-то, в начале тридцатых годов, великая сила, которая тогда передвигала народы, взяла и увела его из деревни. Он сперва тосковал в городе, потом присмотрелся и понял: если немного смекалки, хитрости и если особенно не залупаться, то и не обязательно эти котлованы рыть, можно прожить легче. И он пошел по складскому делу - стал кладовщиком и всю жизнь был кладовщиком, даже в войну. И теперь он жил в большом городе в хорошей квартире (отдельно от детей, которые тоже вышли в люди), старел, собирался на пенсию. Воровал ли он со складов? Как вам сказать… С точки зрения какого-нибудь сопляка с высшим юридическим образованием - да, воровал, с точки зрения человека рассудительного, трезвого - это не воровство: брал ровно столько, сколько требовалось, чтобы не испытывать ни в чем недостатка, причем, если учесть - окинуть взором - сколько добра прошло через его руки, то сама мысль о воровстве станет смешной. Разве так воруют! Он брал, но никогда не забывался, никогда не показывал, что живет лучше других. Потому-то ни один из этих, с университетскими значками, ни разу не поймал его за руку. С совестью Николай Григорьевич был в ладах: она его не тревожила. И не потому, что он был бессовестный человек, нет, просто это так изначально повелось: при чем тут совесть! Сумей только аккуратно сделать, не психуй и не жадничай и не будь идиотом, а совесть - это… знаете… Когда есть в загашнике, можно и про совесть поговорить, но все же спится тогда спокойней, когда ты все досконально продумал, все взвесил, проверил, свел концы с концами - тогда пусть у кого-нибудь другого совесть болит. А это - сверкать голым задом да про совесть трещать - это, знаете, неумно.
Словом, все было хорошо и нормально. Николай Григорьевич прошел свою тропку жизни почти всю. В минуту добрую, задумчивую говорил себе: "Молодец: и в тюрьме не сидел, и в войну не укокошили".
Но была одна странность у Николая Григорьевича, которую он сам себе не сумел бы объяснить, наверно, если б даже захотел. Но он и не хотел объяснять и особенно не вдумывался, а подчинялся этой прихоти (надо еще понять, прихоть это или что другое), как многому в жизни подчинялся.
Вот что он делал последние лет пять-шесть.
В субботу, когда работа кончалась, когда дома, в тепле, ждала жена, когда все в порядке и на душе хорошо и мирно, он выпивал стаканчик водки и ехал в трамвае на вокзал. Вокзал в городе огромный, вечно набит людьми. И есть там место, где курят, возле туалета. Там всегда - днем и ночью - полно, дым коромыслом и галдеж стоит непрерывный. Туда-то и шел прямиком Николай Григорьевич. И там вступал в разговоры.
- Мужики, - прямо обращался он, - кто из деревни?
Таких всегда было много. Они-то в основном и толклись там - деревенские.
- Ну?.. - спрашивали его. - А что тебе?
- Хочу деревню подобрать на жительство. Нигде, может, кто в курсе, не требуются опытные складские работники? Я тридцать четыре года проработал в этой системе… - И Николай Григорьевич доверчиво, просто, с удовольствием и подробно рассказывал, что он сам - деревенский, давно оттуда уехал, работал всю жизнь на складах, а теперь, под старость, потянуло опять в деревню… И тут-то начиналось. Его как-то сразу прекрасно понимали с его тоской, соглашались, что да, сколько по городам ни околачивайся, а если ты деревенский, то рано или поздно в деревню снова потянет. Начинали предлагать деревни на выбор. Николай Григорьевич только успевал записывать адреса. Начинали шуметь. Спорили.
- Да уж ты со своей Вязовкой!..
- А ты знаешь ее? Чего ты сразу руками-то замахал?! Ты хоть раз бывал там?
- Вязовку-то? Да я ее, как облупленную, знаю, вашу Вязовку! Господи, Вязовка!.. У человека - к старости, желательно, чтоб природа…
- А при чем тут природа-то? - вступали другие. - Надо не от природы отталкиваться, а от работы. Я не знаю вашей Вязовки, но склад-то там есть? Человек же прежде всего насчет работы спрашивает.
- Нет, - говорил Николай Григорьевич, - желательно, чтоб и природа, конечно…
- Да в том-то и дело! Что он тебе, склад?! Склад, он и есть склад, теперь они везде есть. И если, например…
- Ну, вы тоже рассудили, - говорил какой-нибудь степенный, - только поорать. Ну - склад, они действительно везде теперь, а как, например, с жильем? У нас вон - и склад, и река, и озеро, а постройки страшно дорогие.
- Ну, сколь так? - вникал в подробности Николай Григорьевич.
- Это смотря что требуется.
- Ну, например, пятистенок… Добрый еще.
- С постройками?
- Ну да, баня, сарай для дров… Ну, навес какой-нибудь, завозня там - я построгать люблю в свободное время.
- Если, допустим, хороший пятистенок, - начинал соображать мужик, - банешка…
- Не развалюха, конечно, хорошая баня.
- Хорошая баня, сарай из горбыля, у нас в основном все сараи из горбыля идут, из отлета…
- Пилорама в деревне?
- Не в самой деревне, а на отделении.
- Ну, ну?
- Если все честь по чести, огород нормальный…
- Огород нам со старухой большой не надо.
- Ну, нормальный, их теперь больших-то и нету - нормальный, если все честь по чести, то будет так - три, три с половиной.
- Тыщи?! - изумлялся кто-нибудь.
- Нет, рубля, - огрызался степенный.
- Ну, это уж ты загнул. Таких и цен-то нету, - сомневались.
Степенный вмиг утрачивал свою степенность.
- А чего ради мне загибать-то перед вами?! Что я, свой дом, что ли, навяливаю? Я говорю как есть. Человек же спрашивает…
- А чего так? Несусветные какие-то цены. Что у вас там такое?
- Ничего, совхоз.
- Дак, а чего дорого-то? С ума, что ли, сошли там?
- Мы не сошли, сошли там, где постройки, я слыхал, на дрова пускают. Вот там-то сошли. Это уж я тоже не понимаю…
- Это я слыхал тоже. Рублей за триста, говорят, можно хороший дом взять.
- Ну, за триста не за триста…
- А как твоя деревня называется? - записывал Николай Григорьевич.
- Завалиха. Не деревня, село.
- Это где?
- А вот, если сейчас ехать… - И мужик подробно объяснял, где его село, как ехать туда.
- Райцентр, что ли?
- Был раньше райцентр, а потом, когда укрупняли районы, мы отошли к Красногорскому району, а у нас стала центральная усадьба.
- Ну, есть, наверно, перевалочная база? - допрашивал Николай Григорьевич.
Мужик послушно, очень подробно рассказывал. И был как будто рад, что его село заинтересовало человека больше, чем другие села и деревни. Со стороны наблюдали и испытывали нечто вроде ревности. И находили возможность подпортить важную минуту.
- Это ж что ж это за цены такие! Леса, наверно, нет близко?
- А у вас какие? - нервничал мужик из дорогого села. - Ну скажи, сколько у вас добрый пятистенок станет? Только не ври.