В саду белый двухэтажный дом с широкой террасой, крыша на дому ярко-зеленая, и кругом дома - высокие липы, от старости уже дуплистые. За домом, по взгорью, между кудрявых яблонь с выбеленными стволами, стоят ульи темными монахами, и дед целый день, бывало, ходит между ними с непокрытой головой, в длинном черном кафтане-сорокосборке, ходит шарящей походкой и поет тихонько "Отверзу уста моя". В дому у деда две комнаты в нижнем этаже, в комнатах - чистота, вязаные дорожки на полах, картинки по стенам: "Жизнь праведника и жизнь грешника", "Страшный суд", "Ступени человеческой жизни"; а передний угол в большой комнате весь заставлен темными иконами, и перед ними три лампы горят неугасимо. Аналойчик перед иконами, на нем - толстейшая книга в кожаном переплете, закладки разноцветные в книге - утром и вечером и середь дня дед торжественно, нараспев читает каноны, кланяется в землю, кланяется и кряхтит…
На стене - тоже в большой комнате - висят огромные старинные часы с полупудовыми гирями на тонких бечевках. Часы медленно, по-стариковски говорят: чи-чи-чи - и по-стариковски же через каждый час кашляют.
А живет с дедом работник Филипп, малость помоложе да пошустрей деда, однако седой весь, и тоже о спасении своей души думает: с лестовкой у пояса так и ходит, дрова ли рубить пойдет, за водой ли на речку Саргу, - без лестовки ни шагу.
Так и жили два старика - спасали душу - в саду, на речке на Сарге, в том самом саду, про который сам дед говорил: "Место райское". И дед и Филипп ходят в сорокосборках - сорок сборок в талии, - одежде праведных, в сапогах высоких, потому что грех выпускать брюки на улицу. Оба - с седыми бородами во всю грудь и оба мудрые, потому что оба доподлинно знают и могут рассказать Витьке, где живут волки и медведи; могут сказать, в каких горах, в каком месте клады зарыты и почему золотые яблоки растут только в раю. У деда есть книги толстые-претолстые в кожаных переплетах, от книг пахнет воском и ладаном, а в книгах этих картинки: красивые ворота с резными столбами да завитушками, а за воротами - большущий сад, на яблонях - яблоки золотые и птицы с голубыми хвостами.
Не из этих ли книг дед узнал про волков и медведей, про клады заколдованные и про змея?
Вдвоем ходят по саду - дед и Витька, ходят по дорожкам, усыпанным золотым песком, и говорят. Или выйдут на берег - там белые и серые камни. Волга широкая и вся светится; по Волге пароход бежит, дым распустил хвостом длинным; плот плывет, - видать, как над самой водой люди по бревнам похаживают или в кружок усядутся, обедают. А то песни поют.
Стоят долго; дед держит Витьку за руку, не позволяет бегать по берегу:
- Побежишь да утонешь!
Дед большой, как черный столб, а Витька маленький, в беленькой рубашечке, с русыми волосами до плеч. Отсюда, с берега, все горы - вот на ладони; горы, что протянулись вниз от Андронова сада, вдоль Волги, нависли над самой водой, ярами стоят, а по их макушкам - деревья зеленые, издали словно травка.
- Эти горы, дедушка?
- Эти, миляк! Вот эти самые Змеевы горы и есть.
Потом опять пойдут в сад. Вон, видать, ходят по саду, там, далеко, девки и бабы, ими командует садовник Софрон, что живет в синем домике в углу сада. А дедушка, как увидит, девки, бабы идут, сейчас в сторону.
Не раз Витька просил:
- Дедушка, пойдем к ним!
Хотелось ему посмотреть, как там работают, а дед угрюмо:
- Не к чему это. Пусть они там, а мы - здесь. Баба мысли разбивает.
И хочется узнать Витьке, как там баба мысли разбивает, но деда не переспоришь: тянет к пчельнику, в гору, где бабы редко бывают.
С горя побежит Витька от деда, запрыгает на одной ножке, запляшет. А дед опять каргой закаркает:
- Витька, не пляши! Грех!
- Грех?
- На том свете плясуны будут повешены за пуп. Видал на картинке? Вот и тебя так!
А, за пуп? Не распляшешься! О, дедушка знает все! За пуп? Это страшно!
Вот солнце передвинулось, стало спускаться с небушка к горе (а это не гора, а змеево тулово), Фимка кричит где-то за деревьями:
- Витенька-а, домой пора!
- Вишь, Фимка зовет тебя. Идем, брат, чай пить. Потом к матери поедешь.
Витьке не хочется к матери: у деда лучше, но знает: домой ехать надо. Вот и сама Фимка - здоровая такая, с красными ручищами, как грабли, а в пазухе у ней будто два арбуза спрятаны.
- Ехать надо, Михайло Петрович, барыня заругаются, ежели опозднимся.
Дед отвернулся недовольный, не смотрит на Фимку, ворчит:
- Барыня… опозднимся.
А Фимке - ровно с гуся вода.
- Храпон уже лошадь запрег, поедем скорей, Витенька! - говорит она весело.
- Подождешь! Сперва Витька чаю напьется, - перебивает ее дед. - Идем, Витька!
Вдвоем поднимаются они на верхнюю террасу по скрипучим ступеням, а там, на столе, на белой скатерти уже фырком фырчит самовар и среди тарелок с булками и печеньями стоит розовое блюдо с медом.
Филипп не спеша ходит около стола с лестовкой в руке. Увидал хозяина - лестовку к поясу, заулыбался навстречу Витьке:
- Пожалуйте, заждались.
С террасы всю Волгу видать - зарумянилась она перед вечером. И почти под берегом, совсем недалеко от сада, идет большущий пароход с красной полосой на трубе.
- Вот как мы нынче загулялись!.. Уже самолет идет, - говорит дедушка.
- Да, нынче вы что-то заговорились. Уж и девки кончили работу.
И тихонько, по-стариковски они говорят о чем-то. А Витька, вдруг притихший (может быть, уставший), смотрит молча на Волгу, на дальние горы, за которые уже вот-вот закатится солнце.
- Дедушка, а пароходы тогда как?
- Когда?
- Когда змей был.
- Не было. Пароходов не было. Пароходы вовсе недавно. Я еще помню, как первый пароход пошел здесь, а мы тогда боялись ездить на нем, все думали: бесовская сила в нем работает. Бывало, пароход идет сам по себе, а мы на лодке плюх да плюх - сами по себе.
- Лодка - дело верное, - вмешался Филипп, - на лодке сам Исус Христос со учениками плавал.
- Так-то так. Ну, все-таки на пароходе не в пример скорее. И притом же, поглядел я: на кажном пароходе - иконы. Никола милостивый - уж это обязательно…
- Почему же змей пароход не съел?
- А-а, какой ты дурачок! Я же говорю, пароход - это недавно. А змей - и не помнит никто, когда змей был.
Сад уже затемнел. Стало слышнее, как журчит вода в Сарге, птички запели по-вечернему грустно, дальний берег Волги туманится. Слышно, как внизу, за домом, нетерпеливо стучит копытами запряженная лошадь. Комары тоскливо запели над ухом. А Фимка снизу зовет:
- Скоро ли, Витенька? Мамаша ругаться будут.
- Успеешь, - говорит лениво дед, - ну, ты, впрочем, пей скорей.
Витька ложкой ест мед, чаю пьет немножко, и вот уже чувствует: все у него стало сладко - и во рту, и внутри.
- Будет!
- Напился? Ну, собирайся. Фимка, Витенька готов.
Фимка, скрипя ступенями, поднимается на террасу, торопится, надевает пальто на Витьку.
- Стой-ка, сейчас записку напишу отцу. Филипп, принеси бумагу и перо!
Дед надел страшные очки, взял перо, прицелился, задвигал губами, бородой, - начал писать. И все - Фимка, Филипп, Витька - замерли, точно боялись спугнуть духа.
- На, отдай Ивану, - подает дедушка Фимке записку.
И Фимка уже громко говорит Витьке:
- Прощайся с дедушкой!
Витька обнимает дедушку, целует, путается лицом в его большой бороде. А внизу, возле террасы, гремит пролетка. Кучер Храпон - молодой смешливый парень - едва сдерживает застоявшуюся лошадь. Витька бежит к пролетке, сам садится, Фимка лезет за ним, - пролетка вся покряхтывает, когда лезет на нее здоровущая Фимка.
- Трогай, Храпон. С богом!
Витька из-за деревьев в последний раз смотрит на дедушку. Дед, черный, стоит на террасе, улыбается. У ворот сада пролетка перегоняет толпу девок и баб. Со смехом и шутками они сторонятся, что-то кричат Храпону. А тот, лихо зыкнув, ударил Карька вожжами, и пролетка понеслась по мягкой дороге вдоль яра.
Солнце уже закатилось, небо над горой покраснело, горит пожаром. Волга темнеет, туманится. Витька прижимается к Фимкину горячему боку. Птичка сидит на сухой высокой ветке, поет печально. Дорога идет круто вверх, на яр. Храпон пускает лошадь шагом. Слыхать, как сзади, далеко, поют девки. В песке тихонько шуршат колеса. На яру светлее. Волга внизу. Темно там. Вот около города зажглись огни. А здесь еще видать горы. Витька вспоминает змея, богатыря, пустыню. И ему чуть страшно. И крепче он прижимается к Фимке.
II. Дом над Волгой
И каждый раз, как побывает Витька у деда, утром и встать бы, а глаза слипаются и голову не поднимешь.
- Вставай, Витенька, вставай, мальчик золотой! - воркует над кроватью знакомый голос.
Витька чуть приоткрыл глаза, глянул и опять закрыл беспомощно. Бабушка! Это бабушка воркует. Наклонилась, улыбается, зовет:
- Вставай!
Одеяло теребит, тянет с Витьки.
- Бабушка, я сейчас!.. Еще хочу, - бормочет Витька.
- Устал вчера, горюшечко? Не надо бы так допоздна у дедушки сидеть. Легко ли? Приехали совсем темно. Ну, полежи еще немножечко, полежи!
И не утерпела: наклонилась, поцеловала Витьку в щеку - розовую, належенную во сне.
- Я сейчас, бабушка! - просит Витька.
Ему досадно, что бабушка пристала, и хочется утереть поцелованную щеку. Он приоткрыл глаза. Бабушкина голова в белом платке отодвинулась.
"Это не гора, а змеева голова", - вспоминает Витька и с удивлением открывает глаза, чтобы еще глянуть на голову.
Нет, гора не такая!
И разом опять: живая, думающая пустыня, змей, Волга, богатырь, что пришел от полуночи.