Я не то чтобы не знал, я был ошеломлен.
Александр Яковлевич сказал Селиванову:
- Я буду вытравлять в газете эти названия: "Северный поселок", "Западный поселок"! Это же не названия для районов города.
Селиванов кивнул ему.
- Теперь я вижу, что вы действительно аполитичный человек. А почему вы решили поступить в газету? Почему вы решили, что там ваше место?
Я посмотрел на Александра Яковлевича. Теперь я боялся подвести редактора, который рекомендовал меня.
- Вы когда-нибудь работали в газете?
- Печатался немного.
- А почему вы не идете работать по специальности? Вы же учитель.
- Нет вакансий.
- Так, может, порекомендовать в гороно, чтобы вам подыскали место? - Он позвонил секретарше: - Соедините меня с гороно. Не отвечают? - Он положил трубку.
Я сидел, не смея повернуться к редактору. Он был красен.
- Все, - сказал Селиванов и оглянулся на редактора. - Я думаю, Александр Яковлевич, все? Идите. Мы порекомендуем заведующему гороно, чтобы он заинтересовался вами.
Чтобы не возвращаться к этому опять, скажу сразу - меня приняли в газету. Почему? Не знаю. Судя по тому, как закончился разговор с Селивановым, меня не должны были принять. Но я не стал допытываться у Александра Яковлевича, как ему удалось отстоять меня, с кем еще консультировался, созванивался Селиванов. Может быть, главное было в том, что в пятьдесят седьмом году работу в газете надо было строить по-другому. Может быть. Но когда я уходил из кабинета Селиванова, я всего этого еще не знал.
Дома мне открыла Ирка. У нее были красные глаза.
- Что случилось? - спросил я.
- Ставня, - отчужденно сказала Ирка. - Ставня второй месяц не открывается. В комнате темно, а никто не подумает приделать к ставне крючок. Петли там все перержавели. Их отец еще, наверно, ставил.
Я вышел на улицу. Половинка ставни первого от угла окна была закрыта. Я открыл ее - ставня косо повисла на нижней петле. Верхняя петля перержавела. Перержавело и дерево под петлями и рядом с ними. Судя по количеству пробоин, петли несколько раз переносили с места на место, и теперь дерево окончательно стало рыхлым. Надо было менять не только петли, но и всю ставню и даже оконную лудку с наличником. Я закрыл ставню и прошел вдоль забора. Под ветром забор выгибался, парусил. Колья, на которых держалась легкая дощатая решетка, почти полностью сгнили в земле. Их как будто подпилили у самого основания. И теперь не решетка на них опиралась, а сами колья висели на решетке. На весь забор уцелело не больше двух-трех кольев. Я вернулся в дом, спросил у Ирки:
- Что ты предлагаешь?
Иркин план подавил меня. Переносить перегородки на нашей половине дома, увеличивать за счет коридора наши две комнаты, пристраивать комнатку-тамбур, где-то доставать кирпич, доски, кровельное железо - для меня было все равно что построить гидростанцию, шлюз или возвести высотное здание. Я чувствовал, что Ирка права, что я обречен - нам просто негде будет жить, некуда деть маленького, не говоря уже о том, что Женьке, когда он вернется из армии, надо где-то поставить кровать, - и все же я закричал что-то злобное, нелепое. Я кричал, что не желаю становиться домовладельцем, что ненавижу и этот дом, и эту улицу, и всю эту окраину. Здесь все давно пора пустить на слом. Не ремонтировать, не строить, а ломать. И я не желаю ради этой хаты на несколько месяцев отключаться от настоящей жизни.
- Я не хочу строить эту конуру, - кричал я. - Не хочу!
И еще кричал что-то о праве на призвание, о том, что не поступлюсь и минутой не только ради этой конуры, но и самого очевидного распроблагополучия. Я так и сказал: "Распроблагополучия". И не знаю, как ко мне явилось это слово и как я его выговорил.
Глаза у Ирки стали Мулиными - непрощающими, ожесточенными. Они у нее последнее время всегда становились такими, когда я кричал о своем призвании, о том, что каждый человек обязан жить для людей, что семью можно построить, только если мы оба это понимаем, что у нас не должно быть культа унижающих душу мелочей. Пришла с работы Муля. Сняла платок, посмотрела на пол - чисто ли, на печку - горит ли, заглянула в шкаф - все ли на месте, сказала:
- Устал человек. - Посмотрела на Ирку, на меня, мгновенно оценила ситуацию, сообщила: - Видела Петьку Ясько. (Петька Ясько - старый Иркин ухажер. О всех ребятах, которые когда-либо ухаживали за Иркой, Муля мне очень подробно рассказала.) - Скажи ты, какой здоровый стал! Говорит мне: "Тетя Аня, здравствуйте!" А я не узнаю. Смотрю на него - плечи вот такие, ручища, как у самосудчика! Ну, палач, - восторженно сказала Муля, - чистый палач! Говорит: "Тетя Аня, проходил мимо вашего дома, забор у вас там валится. Что ж, некому починить? Прийти в воскресенье починить?" А я ему говорю: "Ты ж знаешь - нет мужчины в доме". - "А ваш зять? Вы знаете, тетя Аня, как я к Ирке отношусь, мне интересно, какой зять". Я говорю: "Зять - человек неплохой, но способностей у него к такой работе нет. Кто что умеет". - "А что он делает?" - "Пишет". - "Писатель?" - "Писатель". Попрощались мы с ним. Он пошел, а я смотрю - здоровенный! Ну просто самосудчик! А дом какой у них, видела, Ирка? Вот скажи ты - необразованный, а такой талантливый парень! И дом сам поставил, и ворота такие выкрасил, и машина у него. Все в руках горит.
- Что-то вы, Муля, слишком уж восторженно о мужиках говорите, - оскорбился я.
Когда-то, еще до того, как мы с Иркой поженились, когда мы с ней еще только напряженно присматривались друг к другу, часто ссорились, Муля пришла ко мне домой. Я еще не знал тогда, что это Муля. В квартиру моих родителей, где я тогда жил, позвонила маленькая, плотная, седая женщина с черными пристальными глазами и спросила меня. Мы прошли в комнату.
- Я на минутку, - сказала она.
- Пожалуйста, пожалуйста, - подал я ей стул. "Почтальон не почтальон, чего ей надо?"
- Я Ирина мать, - сказала она. - Я вас очень прошу, чтобы Ира никогда не узнала, что я была у вас.
- Да, - растерянно кивнул я. Мы уже целую неделю были с Иркой в ссоре.
- Я так волнуюсь, - сказала она. - Мне так неудобно. Я ушла с работы, отпросилась у мастера. Женщины на работе мне говорят: "Аня, что с тобой, на тебе лица нет". А у меня, верите, работа валится из рук. Я вас не знаю, ничего о вас не слышала, Ирка со мной ничем таким не делится, а только вижу я, что она сама не своя. Вы не знаете, какай у нее характер. Лучше не иметь никакого характера, чем такой, как у нее. Я вас один раз видела с ней и потом, простите, на письме, которое вы ей написали, прочитала ваш адрес. И вот пришла к вам. Я даже не знаю, что вам сказать, чтобы вы не подумали ничего плохого. Но вы поймете меня, я мать, мне не хочется, чтобы мои дети мучились.
Я развел руками. Мне было неудобно, я не знал, что сказать: Мы с Иркой, конечно же, никогда не принимали в расчет ни моих, ни ее родителей.
Потом я провожал Мулю к дверям и говорил невпопад:
- Да, да, нет, нет. Что вы! Конечно же!
Кажется, тогда я подумал: "У нас с Иркой все будет серьезно". Впрочем, с Иркой у нас с самого начала все получалось очень серьезно и очень напряженно.
А когда мы с Иркой поженились и переехали к ней жить, я понял, что с самого начала не понравился Муле. Я не умел починить крышу, поставить забор, не умел навесить ставню. Я плохо зарабатывал и не пытался взять в свои руки управление домом. Я был совершенно равнодушен к дому. И как-то раз, когда Муля пригласила соседа-плотника поправить нам дверь, я впервые услышал: "Нет мужчины в доме".
- Вы ж знаете, - говорила Муля, - нет мужчины в доме. Женька же в армии. Скотина он, конечно, но дверь сам бы починил. Вот скажи ты, не ценишь, когда рядом. Не могла дождаться, когда его уже в армию заберут, а теперь жалею, что дома нет.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Однако Муля лицемерила - ни с каким мужчиной она не стала бы делиться ни властью, ни заботами в нашем доме. День у нас в хате начинается так. В пять часов утра в Мулиной комнате хлопает выходная дверь и раздается беглый, по-собачьему частый топот ног. Потом Муля хриплым, надрывно громким шепотом затевает с глухой бабкой примерно такую беседу:
- Спички?
- А-ха-ха… А?
- Спички?! - еще громче шипит Муля. Она экономит звуки, слова, спрашивает: "Спички?", а не полностью: "Где спички?" - чтобы не будить нас, но глухая бабка ничего не понимает спросонок, и Муля переходит на крик: - Где спички? Где спи-ички?! Понимаешь?!
- А-а… у халати. В карманчике.
- А, черт тебе уши законопатил.
И опять беглые, по-собачьи частые шаги от шкафа к печке, от печки к столу. Грохот выходной двери, сквозняк, наполняющий холодом темные комнаты. И вдруг алюминиевый звон грохнувшейся об пол кастрюли. И сразу же приглушенные, но явные проклятья на голову тех, кто "никогда не ставит вещи на свое место".