ГЛАВА ПЯТАЯ
Так мы и живем семеро в одном доме. Шесть женщин: баба Маня, Муля, Мулина мать, Ирка, Нинка, Нинкина дочь Наташка - и я. Утро у нас начинается в пять часов. Первой начинает хозяйничать Муля. Последний месяц Муля почти не спит - караулит доски, бревна, мешки с цементом, которые лежат у нас во дворе. Дело идет к осени, а мы пристраиваем к нашей половине дома тамбур. Вернее, комнатку-тамбур. Дом, поставленный бабой Маней и ее мужем, перестроенный Мулей и сыном бабы Мани, мы переделываем еще раз. На нашей половине мы ломаем перегородки - увеличиваем комнаты за счет коридора. Когда мы закончим перестройку, у нас будут две комнаты по двенадцати метров да еще комнатка-тамбур, в которой мы поставим печь и которую сделаем тепловым барьером против осенних ветров и зимней пурги.
Вся эта спешная работа начата под давлением Ирки. Когда-то она мне сказала: "Надо, чтобы маленький у нас появился летом. Дом старый, сырой, сплошные сквозняки, если он у нас появится зимой, мы его насмерть простудим". Но оказалось, что он у нас все-таки появится зимой. Когда Ирка это поняла, она стала смотреть на меня отчужденно и оценивающе, как в тот день, когда мы с ней пошли в загс и она бесстрастным голосом сообщила, что оставляет за собой свою фамилию. Она стала с запозданием отвечать на мои вопросы, а в день моего рождения забыла меня поздравить. Она ждала, что я что-то решу. Она даже знала, что я должен решить, она могла подсказать мне это решение, но почему-то хотела, чтобы я сам его нашел. А я упирался, я не понимал. Я просто не чувствовал важности и значительности того, что чувствовала она. Трагические Иркины предчувствия меня раздражали.
Из последних пятнадцати лет половину я провел в бараках и думал, что заслужил право пренебрежительно относиться ко всяким бытовым удобствам. К тому же квартиры мне все равно никто бы не дал. Работал я тренером в спортклубе большого завода, вечерами писал, мои заметки стали изредка появляться в печати, и я считал, что делаю все, что могу. И вообще ни о каких квартирах я еще думать не мог.
- Понимаешь, - убеждал я Ирку, - не в этом главное. Мы с тобой не какие-нибудь одноклеточные. Надо что-то делать. Надо же для чего-то жить!
Раньше Ирка даже с некоторым энтузиазмом слушала меня, теперь она молчала.
- Ну, хорошо, - говорил я, - ты же знаешь, что я не столяр, не плотник. Я никогда не жил на окраине, я не умею того, что должен уметь человек, живущий в таком доме. Я же честно ношу воду, таскаю уголь, рублю дрова, копаю землю в саду, наконец. Но если я возьмусь исправлять нашу дверь - я загублю ее. Ничего не могу тебе обещать, но, кажется, меня, могут взять на работу в газету. Тогда что-нибудь у нас изменится к лучшему. Во всяком случае - это шанс…
Шанс этот был вот каким. Однажды я зашел в редакцию журнала, в котором уже напечатали мой очерк и где мне начали давать маленькие задания.
- Хотите, - сказал мне мой редактор, - я вас устрою в газету? Открывается новая городская газета, а главный в ней будет мой хороший знакомый. Решайтесь быстрее, он сейчас сюда придет.
Потом в кабинет вошел человек, которого я должен был бы узнать с первого взгляда, потому что от него зависело, работать ли мне в новой городской газете.
- Александр Яковлевич, - сказал ему редактор, - тебе нужны люди? Могу тебе порекомендовать вот этого парня. Он тебе и рецензию и очерк напишет. Он у нас уже несколько раз печатался, и всегда удачно.
Александр Яковлевич присел к столу и спросил меня:
- На что вы рассчитываете?
На что я рассчитываю? Я даже не понял вопроса. Меня ни разу в жизни об этом не спрашивали.
- Места заведующего отделом у меня нет. Мне нужны люди, которые умеют бегать. Столоначальники мне не нужны. Шесть столоначальников - (пренебрежительный жест), - у меня уже есть. Мне нужны пишущие люди. Я хочу, чтобы мои журналисты писали. Читатель должен знать людей, которые работают в газете. У вас какое образование?
- Литературное.
- Мне нужен очеркист при секретариате. По штату нам в городской газете такая должность не положена, но я хочу по-новому построить работу. Вы областную газету читаете?
- Читаю… иногда.
- Нравится?
- Не нравится, - честно сказал я.
- Я и хочу, чтобы не нравилась. Я хочу, чтобы читатели сразу уловили разницу между нашей газетой и областной. По-другому, по-другому надо строить работу. У меня будут работать только молодые. Средний возраст - ниже тридцати лет. Пожилые только я и мой заместитель.
- А кто зам? - спросил редактор.
- А, - ревниво отмахнулся Александр Яковлевич и не ответил. - Запишите мой домашний телефон, - сказал он мне. - Пока у нас нет постоянного места, звоните мне домой.
- Я работаю на заводе физруком, - замялся я. - Мне увольняться?
- Сколько вы там получаете?
Я сказал.
Александр Яковлевич что-то прикинул и кивнул:
- Много я обещать не могу, но рублей на триста больше вы будете иметь. Через месяц увольняйтесь.
Он пожал мне руку, закрыл блокнот, в который записал мой адрес, имя и фамилию, и ушел, оставив меня в растерянности. Я был обязан рассказать ему о своей биографии. Но у меня не хватило духа это сделать. Когда человек так по-человечески с тобой разговаривает, жмет тебе руку, задает вопросы - всегда трудно остановить его и сказать: "Понимаете, все это хорошо, но я хотел бы, чтобы вы раньше ознакомились с моей анкетой". Это все равно, что сказать грубость. Поставить в неудобное положение доброжелателя. Тут всегда надо быть начеку и разговор о собственной анкете заводить раньше, чем человек превратится в твоего доброжелателя.
Я виновато посмотрел на своего редактора.
- Вот видите, - сказал он мне, - все получилось очень просто.
- Да, - сказал я, - но он не знает…
- Что-то насчет этой нелепой студенческой истории? Какое это сейчас имеет значение? Ах, бросьте вы, право! - И редактор занялся работой.
История действительно нелепая. Но патрон лукавил. Еще три-четыре года тому назад мало кто осмелился бы назвать ее нелепой. "…Ах, бросьте вы, право!" - сказал мой редактор, но по тому, как он был старательно небрежен, чувствовалось, что три-четыре года слишком маленький срок, чтобы человеку свободно давалась эта небрежность.
Его оптимизм меня тоже не убеждал. Уже два раза меня пытались взять на работу в журнал, но оба раза на какой-то ступени все замораживалось. Чтобы избавить себя от лишних унижений, я дал себе слово не звонить Александру Яковлевичу, однако не выдержал и недели и позвонил ему. Он велел мне прийти через несколько дней с документами в горком партии - секретарь горкома по пропаганде знакомился с будущими журналистами новой газеты.
Я шел в горком и надеялся только на то, что третьим секретарем сейчас не тот человек, к которому я приходил несколько лет назад. Фамилию того я забыл, фамилию этого Александр Яковлевич мне назвал - Селиванов. Однако, когда секретарша позвала меня, я уже не надеялся, что Селиванов - это другой человек: слишком все и в приемной и в кабинете, видном мне через полураскрытые двери, было тем же самым.
Я вошел, но никто не обратил на меня внимания. Селиванов и Александр Яковлевич только что проводили журналиста, с которым я познакомился в приемной, и говорили о нем. Они сидели за маленьким столиком, поставленным на полпути к большому столу. Александр Яковлевич сказал мне: "Садись", - и тогда секретарь горкома повернулся наконец ко мне всем корпусом. Он не изменился, не постарел. Сидел он неподвижно, вопросительно нацелившись на меня, но по его маленьким темным глазам сразу было видно, что он очень подвижный, резкий и решительный человек.
- Ну что ж, - сказал он, - давайте поговорим. Александр Яковлевич, где бумаги товарища?
Он не узнал меня, и я стал надеяться, что он и не узнает, что он не станет смотреть мои бумаги, а если посмотрит, то небрежно - уже было принято небрежно смотреть бумаги, если ты их сам принес: "Дело не в бумагах - дело в живом человеке". Но Селиванов сразу взялся за бумаги, и надежда моя мгновенно исчезла. Он тотчас же нашел именно тот пункт, который подводил меня:
- В пятьдесят втором году ушли из института… Почему?
Он еще не останавливался специально на этом вопросе. Он спрашивал, готовясь услышать быстрый удовлетворительный ответ и читать анкету дальше.
- Работал на строительстве. В Сибири.
Селиванов откинулся на стуле:
- Да, но зачем было оставлять институт на последнем курсе?
Я замялся, и он сразу же отодвинул бумагу, приготовился к разговору.
- Давайте-давайте, - поторопил он меня. - Давайте говорите правду. Бояться здесь нечего. И некого. Здесь все свои. Правда, Александр Яковлевич?
Он улыбался. Это была поощрительная, поторапливающая улыбка.
- В пятьдесят втором году я приходил к вам.
Я ожидал, что после этого он вспомнит меня.
- Я слушаю вас, - сказал Селиванов, он все еще улыбался поторапливающей улыбкой.
- У Василия Дмитриевича много людей бывает, - сказал Александр Яковлевич. Он насторожился.
Я чувствовал себя виноватым перед ним. Я обязан был рассказать ему об этой дурацкой институтской истории. О том, как нас разоблачали, клеймили, называли людьми с двойным дном за то, что мы рисовали друг на друга карикатуры, писали стихи.
- Помните эту пединститутскую историю? - сказал я Селиванову.
И тут он вдруг все сразу вспомнил.
- Где вы работаете?
Я сказал.
- Это какой завод? Где он расположен, в каком районе?
- Это Северный поселок.
- Район? Какой район?
Я молчал.
- Вы не знаете? А в каком районе вы живете? Не знаете? А в каком районе мы сейчас находимся? А сколько в городе районов?