Хоркумар ответил:
— Ваша милость, да мне и в голову не приходило подавать жалобу, но этот адвокат Шошибхушон, который живет у нас в деревне, не имеет никакой практики, и вот, этот мальчишка, самочинно, не испросив даже как следует моего согласия, и затеял всю эту кашу.
Заминдар был крайне рассержен на Шошибхушона. Этот неудачливый адвокатишка готов на любую мистификацию, лишь бы добиться известности. Он приказал наибу немедленно взять обратно жалобу, чтобы как можно скорее успокоить обоих сахибов.
Наиб, взяв с собой в качестве подарка сладости и фрукты, отправился к окружному судье. Он доложил сахибу, что подавать жалобу на судью — совершенно противоречит его характеру и принципам, но живущий в деревне новичок-адвокат, молокосос Шошибхушон, не уведомив его, совершил эту нахальную выходку. Сахиб выразил свое негодование по поводу поведения Шошибхушона, с наибом же обошелся весьма милостиво и сказал, что очень сожалеет, что, вспылив, «учинил ему это наказание». Сахиб недавно получил отлично на экзамене по бенгальскому языку и пользовался всяким случаем, чтобы блеснуть своим бенгальским «высоким стилем».
Наиб сказал:
— Родители иногда наказывают детей, иногда ласковы с ними. Никакой причины для обиды в этом нет.
Одарив надлежащим образом слуг окружного судьи, Хоркумар, приободрившись, отправился с визитом к местному судье… Судья, узнав от него о поведении Шошибхушона, сказал:
— А я-то был удивлен. Ведь я знал Хоркумара-бабу как благомыслящего человека. Я был уверен, что вы прежде всего уведомите меня и что мы частным образом покончим все дело. И вдруг вы подали в суд. Я своим глазам не верил. Теперь мне все понятно. — Под конец он спросил наиба, участвует ли Шоши в конгрессистском движении. Наиб, не моргнув глазом, ответил:
— Участвует.
Для сахибского ума судьи было очевидно, что все это — проделки Конгресса. Всюду тайные агенты Конгресса затевают подобные интриги, где только этому представляется возможность, а затем появляются крикливые статьи в газетах и правительству ставятся палки в колеса. Не имея в своих руках власти для того, чтобы прямо расправляться с подобными заговорщиками, судья мысленно осыпал упреками слабость индийского правительства. Но имя конгрессиста Шошибхушона он запомнил.
Когда на свете пышно распускаются крупные события, тогда вокруг них и маленькие события, жадно протягивая свои корни, не упускают случая заявлять о своих правах. Когда Шошибхушон принялся за хлопоты по делу Хоркумара; когда он стал наводить справки в толстых томах законов и мысленно произносить речи, репетируя в воображении перекрестный допрос свидетелей и видя уже себя перед лицом огромной толпы зрителей в открытом заседании суда; когда он, дрожа от волнения и обливаясь потом, обдумывал стратегический план предстоящего наступления, его маленькая ученица, с истрепанной книжкой и исписанной тетрадкой под мышкой, продолжала каждый день в назначенное время приходить к его дверям то с плодами, то с печеньем, то с бетелем. В первые дни она видела, что Шошибхушон сосредоточенно перелистывает страницы какой-то громадной, мрачной книги без картинок. Он имел совсем другой вид, нежели тогда, когда он просто сидел и читал книги. В другое время Шошибхушон делился с нею, хотя бы частично, всем, что он читал. Неужели в этой толстой черной книге ничего нельзя было найти для Гирибалы? Неужели все дело в том, что книга такая большая, а Гирибала такая маленькая?
Сначала Гирибала, чтобы привлечь внимание своего учителя, начинала громко читать по складам свою книгу, раскачиваясь взад и вперед, но он ничего не замечал. Гирибала страшно обижалась на эту большую черную книгу. Она представлялась ей каким-то безобразным, злым человеком. Каждая ее непонятная страница, приняв вид злого человеческого лица, смотрела на нее с немым презрением за то, что она — маленькая девочка. Если бы какой-нибудь добрый вор украл эту книгу, она не побоялась бы, чтобы наградить его, выкрасть все сладости, которые стоят у мамы в шкафах.
Я не вижу особой надобности сообщать читателю все те несообразные молитвы об уничтожении этой книги, с которыми Гирибала обращалась к богам и которые так и остались неуслышанными.
Тогда уязвленная Гирибала решила два-три дня не ходить к учителю. Затем, с целью выяснить результат этого мероприятия, она заглянула в окно к Шошибхушону, проходя — конечно, по совершенно другому делу — по улице, на которой он жил, и увидела: черная книга исчезла, а Шошибхушон стоит один посреди комнаты, размахивает руками и, словно обращаясь к железным прутьям рамы, говорит речь на иностранном языке. Должно быть, он хотел на металле прутьев проверить, удастся ли ему растопить сердце судьи. Шошибхушон, знавший жизнь только из книг, полагал, что, как в прежние дни Демосфен, Цицерон, Берк, Шеридан и другие ораторы совершали чудеса своими речами, поражая в самое сердце несправедливость, обличая насилие и ниспровергая гордыню, так подобный подвиг возможен и в наш меркантильный век. Он живо рисовал себе, стоя в своем ветхом деревенском домишке, как он перед глазами всего мира пристыдит этого опьяненного властью англичанина и заставит его раскаяться. Смеялись ли над ним боги в небесах или проливали слезы над его речами, — вряд ли кто может сказать.
Гирибалу он в тот день так и не заметил. Слив в тот день у нее с собою не было; она разочаровалась в действии косточек от слив. Мало того, когда Шошибхушон спрашивал ее с невозмутимым видом: «Гири, что же, сегодня слив не будет?», она принимала это за насмешку и, крикнув ему: «Уходи!», с рассерженным видом убегала. Сегодня ей ничего не оставалось, как изобрести какой-нибудь другой способ воздействия. Сделав вид, что она смотрит куда-то вдаль, она закричала:
— Шорно, голубушка, почему ты уходишь? Погоди, я сейчас приду.
Читатель может подумать, что она обратилась с этими словами к находившейся поодаль подруге, по имени Шорно, — но читательница поймет, что никакой Шорно там не было и что на самом деле эти слова были предназначены для совершенно других ушей. Но из этой хитрости ничего не вышло. Не то чтобы Шошибхушон ничего не слышал, но он решил, что Гирибала хочет играть, а в этот день ему было совершенно не до того, чтобы заниматься Гирибалой. В этот день он тоже занят был — оттачиванием острых стрел, предназначенных пронзить чье-то сердце. Но читатели уже догадались, что его стрелы так же не достигли цели, как стрелы Гирибалы.
Косточки от слив имеют то преимущество, что, если бросить их одну за другой, четвертая или пятая наверно достигнет цели, если даже первые три-четыре не попали в нее. Но если крикнешь: «Шорно, я иду», то, сколь бы нереальна ни была эта воображаемая Шорно, оставаться на месте уже невозможно: ведь иначе окружающие неизбежно тоже станут сомневаться в самом существовании Шорно. Поэтому, когда Гирибала убедилась в бесплодности своих усилий, ей ничего не оставалось, как уйти. Но по ее походке не видно было, чтобы ее стремление соединиться с Шорной было очень велико. Она словно пыталась почувствовать спиною, следует ли кто-нибудь за ней; когда она почувствовала, что никого нет, тогда она, как утопающий хватается за соломинку, обернулась назад и, не увидев никого, не только отбросила всякую надежду, но бросила и свой ветхий «Чарупат», предварительно изорвав его на мелкие клочки. Если бы она могла вернуть ему все, чему она от него научилась, она швырнула бы это все, как пригоршню косточек, об его дверь. Она твердо решила, что раньше, чем когда-либо увидится вновь с Шошибхушоном, предварительно забудет все, что знает, и если он ее о чем-либо будет спрашивать, она не сможет отвечать ни на один вопрос. Ни на один, ни на один, ни на один! Тогда он, наконец, почувствует!
У Гирибалы выступили слезы на глазах. Мысль о том, как Шошибхушон раскается, убедившись в том, что она все забыла, доставила некоторое облегчение ее измученному сердцу; но она исполнилась жалости к самой себе, подумав о той несчастной Гирибале, которая стала невеждой по вине Шошибхушона. В небе плыли осенние облака; осенью такие облака каждый день плывут по небу. Гирибала, спрятавшись за дерево на краю дороги, горько заплакала от обиды; сколько девочек каждый день проливает такие же беспричинные слезы! Что за толк в подобных слезах, вряд ли кто может сказать.
Читателям известно уже, почему юридические изыскания и ораторские упражнения Шошибхушона оказались столь бесплодными. Жалоба, поданная на судью, взята была обратно. Хоркумар назначен был почетным судьей своего района. Надев засаленный чапкан и тюрбан, Хоркумар стал ходить в суд, не забывая при встречах с сахибами о полагающихся саламах.
Над толстым черным томом законов стало сбываться проклятие Гирибалы: он изгнан был в некий темный угол и, покрытый слоями пыли, проводил время в пренебрежении и забвении. Но — увы! — где та Гирибала, которая могла обрадоваться, узнав о его судьбе!
В тот день, когда Шошибхушон наконец закрыл этот том законов, он вдруг заметил, что Гирибала не приходит. Тогда он стал понемногу, с трудом, восстанавливать в своей памяти историю последних дней. Он вдруг вспомнил, как однажды на рассвете Гирибала пришла к нему со свежими, влажными цветами бакуль в подоле. При ее появлении он даже на мгновение не оторвался от книги. Видя это, она в первый момент как будто смутилась, но затем вынула воткнутую в подол иголку с ниткой и, усевшись, стала плести гирлянду. Делала она это очень медленно, и, когда кончила, было уже под вечер, ей надо было возвращаться домой, а Шошибхушон все еще не отрывался от книги. Гирибала, положив готовую гирлянду на кушетку, с грустным видом вышла из комнаты. Он вспомнил, как ее самолюбие со дня на день сказывалось все сильнее: как она потом перестала уже заходить к нему, а лишь изредка проходила по улице мимо его дома; несколько же дней тому назад она и вовсе перестала появляться. Глубоко вздохнув, Шошибхушон, словно в каком-то отчаянии, прислонился спиною к стене. Даже его книги опостылели ему, раз не было его маленькой ученицы. Он вытаскивал из груды то одну, то другую книгу, но, лениво перелистав, клал ее обратно. Он принимался писать, но вдруг бросал и в тревоге начинал смотреть в окно.