Теперьже
ослаблакакая-тогайка,онсталдажегорбитьсяисам
признавался Подтягину, что, "как баба",страдаетбессонницей.
Плохоонспал и в ту ночь с воскресенья на понедельник, после
двадцати минут, проведенных с развязным господином в застрявшем
лифте. В понедельник утром он долгопросиделнагишом,сцепив
между колен протянутые, холодноватые руки, ошеломленный мыслью,
чтои сегодня придется надеть рубашку, носки, штаны,-- всю эту
потом и пылью пропитанную дрянь,-- и думал оцирковомпуделе,
которыйвыглядитвчеловеческих одеждах до ужаса, до тошноты
жалким. Отчасти эта вялость происходила отбезделья.Особенно
трудиться ему сейчас не приходилось, так как за зиму он накопил
некоторуюсумму,откоторойвпрочем оставалось теперь марок
двести,небольше:этитрипоследнихмесяцаобошлись
дороговато.
В прошлом году, по приезде в Берлин, он сразу нашел работу
и потом до января трудился,-- много и разнообразно: знал желтую
темнотутогораннего часа, когда едешь на фабрику; знал тоже,
как ноют ноги после того, как десять извилистых верст пробежишь
с тарелкой в руке между столиков в ресторане "Pir Goroi";знал
онидругие труды, брал на комиссию все, что подвернется,-- и
бублики, и бриллиантин и простобриллианты.Небрезговалон
ничем:нераздаже продавал свою тень подобно многим из нас.
Иначе говоря, ездил в качестве статиста насъемку,загород,
гдевбалаганномсарае, с мистическим писком закипали светом
чудовищныефацетыфонарей,наведенных,какпушки,на
мертвенно-яркуютолпустатистов,палиливупорбелым
убийственнымблеском,озаряякрашеныйвоскзастывшихлиц,
щелкнув,погасали,--нодолгоещевэтихсложных стеклах
дотлевали красноватые зори: -- нашчеловеческийстыд.Сделка
была совершена, и безымянные тени наши пущены по миру.
Оставшихсяденегбылобыдостаточно,чтобы выехать из
Берлина. Но для этого пришлось бы порватьсЛюдмилой,акак
порвать,--он не знал. И хотя он поставил себе сроком неделю и
объявил хозяйке, чтоокончательнорешилсъехатьвсубботу.
Ганинчувствовал,чтони эта неделя, ни следующая не изменят
ничего. Меж тем тоска поновойчужбинеособенномучилаего
именновесной. Окно его выходило на полотно железной дороги, и
потому возможность уехать дразнила неотвязно. Каждые пять минут
сдержаннымгуломначиналходитьдом,затемгромададыма
вздымаласьпередокном,заслоняябелыйберлинскийдень,
медленно расплывалась, и тогда виден былопятьвеерполотна,
суживающийся вдаль, между черных задних стен, словно срезанных,
домов, и над всем этим небо, бледное как миндальное молоко.
Ганинубылобылегче,еслибыонжилпо ту сторону
коридора, в комнате Подтягина, Кларыилитанцоров:окнатам
выходилинаскучноватую улицу, поперек которой висел, правда,
железнодорожный мост, но где не было затобледной,заманчивой
дали.