Мост этот был продолженьем рельс, видимых из окна Ганина,
иГанин никогда не мог отделаться от чувства, что каждый поезд
проходит незримо сквозь толщу самого дома; вот он вошелстой
стороны,призрачныйгулегорасшатываетстену,толчками
пробираетсяонпостаромуковру,задеваетстаканна
рукомойнике,уходит,наконец,схолодным звоном в окно,-- и
сразузастекломвырастаеттучадыма,спадает,ивиден
городскойпоезд,изверженный домом: тускло-оливковые вагоны с
темными сучьими сосками вдоль крыш и куцый паровоз, что, не тем
концом прицепленный, быстро пятится, оттягивает вагоны вбелую
дальмеждуслепыхстен,сажнаячернотакоторыхместами
облупилась, местами испещрена фресками устарелых реклам. Таки
жил весь дом на железном сквозняке.
"Уехатьбы",--тоскливопотягивалсяГанинисразу
осекался: а как же быть-то с Людмилой? Ему было смешно, чтоон
такобмяк.Впрежнеевремя(когда он ходил на руках или же
прыгал через пять стульев) он умел не толькоуправлять,нои
игратьсилойсвоейволи.Бывало,он упражнял ее, заставлял
себя, например, встать с постели срединочи,чтобывыйтина
улицуиброситьвпочтовыйящик окурок. А теперь он не мог
заставить себя сказать женщине, чтоонеебольшенелюбит.
Третьегодняонапятьчасовпросиделаунего;-- вчера, в
воскресенье, он целый день провел с нею на озерах под Берлином,
не мог ей отказать в этойдурацкойпоездке.Емутеперьвсе
противнобыло в Людмиле: желтые лохмы, по моде стриженные, две
дорожки невыбритых темныхволосковсзадинаузкомзатылке;
томнаятемнота век, а главное -- губы, накрашенные до лилового
лоску.Емупротивноискучнобыло,когдапослесхватки
механическойлюбвиона,одеваясь,щурилась, отчего глаза ее
сразу делались неприятно-мохнатыми,иговорила:"я,знаешь,
такаячуткая, что отлично замечу, как только ты станешь любить
меня меньше". Ганиннеотвечал,отворачивалсякокну,где
вырасталабелаястенадыма, и тогда она посмеивалась в нос и
глуховатым шепотком подзывала: "ну,подисюда..."Тогдаему
хотелосьзаломить руки, так, чтобы сладко и тоскливо хрустнули
хрящи, и спокойно сказать ей: "убирайся-ка,матушка,прощай".
Вместо этого он улыбался, склонялся к ней. Она бродила острыми,
словнофальшивыми,ногтямипоегогруди и выпучивала губы,
моргалаугольнымиресницами,изображая,какейказалось,
обиженнуюдевочку,капризнуюмаркизу. Он чувствовал запах ее
духов, в котором былочто-тонеопрятное,несвежее,пожилое,
хотяейсамойбыловсего двадцать пять лет. Он дотрагивался
губамидоеемаленького,теплоголба,итогдаонавсе
забывала,--ложьсвою,которуюона,как запах духов, всюду
влачила за собой, ложьдетскихсловечек,изысканныхчувств,
орхидей каких-то, которые она будто бы страстно любит, каких-то
Пои Бодлеров, которых она не читала никогда, забывала все то,
чем думала пленить, имоднуюжелтизнуволос,исмугловатую
пудру,ишелковыечулкипоросячьегоцвета,--и всем своим
слабым, жалким, ненужным ему телом припадала к Ганину,закинув
голову.