Лужинаперестали
замечать,снимнеговорили,идаже единственный тихоня в
классе (какой бывает в каждомклассе,какбываетнепременно
толстяк,силач,остряк)сторонилсяего, боясь разделить его
презренное положение. Этотжетихоня,получившийлетшесть
спустяГеоргиевскийкрестзаопаснейшуюразведку,а затем
потерявший руку в пору гражданских войн, стараясь вспомнить(в
двадцатыхгодахсеговека),каким был в школе Лужин, не мог
себе его представить иначе, как со спины, то сидящего перед ним
в классе, с растопыренными ушами, то уходящеговконецзалы,
подальшеотшума,то уезжающего домой на извозчике,-- руки в
карманах, большойпегийранецнаспине,валитснег...Он
старалсязабежатьвперед, заглянуть ему в лицо, но тот особый
снег забвения, снег безмолвный и обильный, сплошной белой мутью
застилал воспоминание.Ибывшийтихоня,теперьбеспокойный
эмигрант,говорил,глядянапортретв газете: "Представьте
себе,-- совершенно непомнюеголица...Ну,совершенноне
помню..."
НоЛужинстарший,околочетырех посматривавший в окно,
видел приближавшиеся сани и лицо сына,какбледноепятнышко.
Сынобычносразувходилкнемув кабинет, целовал воздух,
прикоснувшисьщекойкегощеке,исразуповорачивался.
"Постой,--говорил отец,-- постой. Расскажи, что было сегодня.
Вызывали?"
Он жадно смотрел на сына, которыйотклоняллицо,иему
хотелосьвзять его за плечи, встряхнуть его, крепко поцеловать
в бледную щеку, в глаза, в нежный впалый висок.Отмаленького
Лужинавтупервуюшкольную зиму трогательно пахло чесноком
из-за впрыскиваний мышьяка,прописанныхдоктором.Платиновую
полоскуемусняли,ноон, по привычке, продолжал скалиться,
подворачивая верхнюю губу.Онбылодетвсерыйанглийский
костюмчик,--хлястиксзади, короткие штаны с пуговками пониже
колен. Он стоял у письменного стола, балансируя на однойноге,
иотецничегоне смел против его непроницаемой хмурости. Сын
уходил, волоча ранец по ковру; Лужин старшийоблокачивалсяна
стол,где,в синих школьных тетрадках (прихоть, которую, быть
может, оценит будущий биограф), он писал очереднуюповесть,и
прислушивалсякмонологув соседней столовой, к голосу жены,
уговаривающей тишину выпить какао."Страшнаятишина,--думал
Лужинстарший.-- Он нездоров, у него какая-то тяжелая душевная
жизнь... пожалуй, не следовало отдавать в школу. Но затонужно
жеемупривыкнутькобществу других мальчуганов... Загадка,
загадка..."
"Съешьхотькекса",--горестнопродолжалголосза
стеной,--иопятьтишина.Ноизредкапроисходило ужасное:
вдруг, ни с того, ни с сего, раздавался другой голос,визжащий
ихриплый, и, как от ураганного ветра, хлопала дверь.